Сергей Спасский - Земное время

Что любовь? — Пускай воображенье,
Но она мне направляла вниз
Глаз моих несытое круженье
В угнездившийся у ног Тифлис.

И она тревожилась, гадая,
У какого именно моста
Там Кура смеялась молодая,
У небес заимствуя цвета.

И, пройдясь по всей клавиатуре
Зданий, отозвавшихся сполна,
Тишины сестра, подруга бури,
Об одном заботилась она:

Чтоб из всех знакомых раньше Грузий
Я бы захватил в просторный путь
Ту, что этот день мне в сердце грузит,
Ту, что вдруг мне расщепила грудь.

Так легко, как входит в тело пуля, —
Чтоб я помнил эту смерть потом,
В нашем робком небе карауля
Память о потоке золотом.

Уступы травы тяжелели,
Цветы, костенея, легли
На вверенном Важа Пшавеле
Пласте загорелой земли.

И мрамор еще не обтесан,
В ограду не скручен чугун,
Лишь ветер стучит по откосам
Оборванной связкою струн.

Все трезво. И пусто. И просто.
На плоской могилы ступень
Встал неизмеримого роста
Просторы приемлющий день.

И в небе литом и пологом
Плывет, обнажен напоказ,
Слог перемещая за слогом,
Гор вольнолюбивый рассказ.

Лишь с ними тягаться условясь,
Им в простосердечьи равна
Поэм его, нищих, как совесть,
Обветренная крутизна.

И этой прямой немотою
Открытых небес нагружен,
Такой безысходно простою
Стать правдой осмелился он.

Но что бы мы — зависть иль славу,
Как тень, ни влекли за собой, —
Он все ж настигает, по праву
Отпущенный, нужный покой.

И ты, замурованный в гору,
Как щит отслуживший лежишь,
И, видно, пришлась тебе впору
Вокруг многогорбая тишь.

А стоит чуть-чуть накрениться
К свернувшейся улиц резьбе, —
Там звуков бредет вереница
Сюда, на свиданье к тебе.

Я никому из живых не завидую,
Все заблуждения второстепенны.
Ломти воды шелестят глянцевитые,
Бродят бугры полногрудные пены.
След на реке наподобие желоба
Выдолблен вдаль пароходной кормою.
Тоненький флаг в недрах ветра тяжелого
Узко расплющен над мачтой прямою.
Значит, плывем, значит, стлаться раздолиям
Воздуха, отмелей, леса лепного,
Значит, теплеющий палуб линолеум
Жадно измерим мы снова и снова.
Берег то выложит сверток Саратова,
То замигает неясной Казанью.
Нас маяки будут вспышками радовать,
Бакенов мы различим указанья.
А по ночам возгордится и вызвездит
Вдруг обнажившегося неба полость,
Или по свету луны, как по извести,
Носа скользнет пароходного полоз.
Кажется, что мне? Вот дожил до проседи,
Тут бы унято тормошение крови.
Что же вы, руки, покоя не просите,
Мысли, зачем вы не стали суровей?
Значит, до смерти любить неустаннее.
Все драгоценнее нежности сети.

В сумраке верных машин бормотание
Смутно сопутствует нашей беседе.

Солнце знойно. Распластаны тени.
На камнях апельсинные корки.
Эй, солдат, обернись поскорей-ка!
Рот горит. Исцарапана грудь.
Разве пасть пред тобой на колени?
Ты от песен моих не в восторге.
Желт мундир твой. Урод! Канарейка!
От тюрьмы, значит, не увильнуть.

Пусть. Не век же мне гнить под запором.
Не состарюсь на привязи. Верно?
Радость явится после ненастья,
Вновь придется раскрыться цветам.
С провожатым пойду я. С которым?
Все равно. Есть у вала таверна.
Приподнимет колпак Лилас Пастья
И стаканы расставит. И там —

Мрак на дворике. По земляному
Полу топают туфли. Толпится
Голь. И каждый со смертью обвенчан,
Каждый пьян. Каждый дружен с ножом.
Ты б глаза там протер по-иному,
Если б понял любовь ты, тупица!
Там сжимают гитары, как женщин,
Там мы руки о струны ожжем.

По земле там, как по барабану,
Отстучим сегидилью такую,
Что горстями иссохших горошин
Звезды с неба сорвутся, звеня.
Нет, божиться напрасно не стану,
Но как вижу я, как я ликую,
Знай, туда приползешь ты непрошен,
Чтоб молиться во тьме на меня.

— Под сенью ив укромный дом,
Склонились низко ивы.
Живет невеста в доме том,
А я — жених счастливый.

То пела комната. Вдоль стен
Слова кружились эти.
То ночь тревожила антенн
Невидимые сети,
То отблеск умерших годов
Чуть брезжил, бестелесен,
Вздох затонувших городов,
Не песни — пепел песен.

— Ударил в берег мой челнок.
Склонились низко ивы.
Под звездами светляк зажег
Фонарик боязливый.
В тенистых ивах дремлет дом…

И нет его на свете.
И небо пушечным жерлом
Висит. И прах. И ветер.

Массивным шумом вея,
Машины мчат вокруг.
И прыгает конвейер
Сухой рекой из рук.
Меня хватает рокот
За шиворот. В поту
Я должен гайки трогать
Рывками на лету.
Валов многоэтажна,
Громоздка кутерьма.
Я тороплюсь. Мне страшно.
И я схожу с ума.
К бетону липнут шины.
Я окнам шлю поклон.
Вползают крыш вершины,
Как дымы, в небосклон.
Свистки! Смятенье! Свалка.
Несутся зданья вскачь.
Резиновая палка
Порхает, будто мяч.
Вывертываюсь. Где там!
Сумятицей влеком,
Напрасно я с приветом
Киваю котелком.
Для своры безработной
Надежный кров — тюрьма.
Мне в камеру? — Охотно.
Но я схожу с ума.
О Мэри, что такое?
У нас из досок дом.
Как нужно нам в покое
Пожить простым трудом.
Ведь я веселый парень,
Я кроток, словно вздох,
Я в стольких водах варен,
На стольких ветрах сох.
Сравнительно немного
Нам надобно еды,
Клочок цветка земного
Да искорку звезды.
Неужто грабить, Мэри?
Ну посуди сама.
Я ворох стран измерил,
И я схожу с ума.
И снова мотоциклы
За нами гонит власть,
И нас почти настигли,
И нам совсем пропасть.
Земного шара корка
Нас отряхает прочь.
Опять ногами дергать,
Подошвой пыль толочь.
Вновь под мостом, на дне ты,
Вниз, в мусор кувырком.
И по лицу планеты
Я стукну котелком.
И выпрыгну с экрана,
И крикну в темный зал:
— Ты, зритель, слишком рано
Мне гибнуть приказал.
Ещё усилье, Мэри,
Дороги даль пряма.
Откроет утро двери.
Не смей сходить с ума.

Посмертная слава приходит по праву,
Как после рассвета сияние дня,
Всю жизнь заключив в лучевую оправу,
Все мысли до самого дна разъясня.
И ровненько, как в огороде по грядкам,
Расставлены строки по плотным листам
И, радуя глаз непривычным порядком,
Безмолвно и чинно колышутся там.
Темнеют портреты, нахмурены бюсты,
К домам приколочено имя его.
И так и должно быть… Но все же как пусто,
Что нету при этом его самого,
Что крупный, размашистый, с легкой усмешкой,
Воткнув папиросу в разорванный рот,
По улицам, полным московскою спешкой,
По собственной площади он не пройдет.
Он, верно, сказал бы, похлопав по книжкам,
Где славят его: «Что ж, признателен я,
Но предупреждаю, вы все же не слишком
Почтеньем меня украшайте, друзья.
Я полон был болью, любовью и злобой,
Я жил, человеческой страстью горя.
Я — классик, но классик породы особой,
Боев современник и брат Октября.
И труд мой кузнечный был звонок и весел,
Когда я вставал над провалами зал,
Мой голос гранатами рвался меж кресел,
Прибоем развертываясь, наползал.
Я видел коммуны простор небывалый,
Как видят любимой лицо наяву.
И если по правде сказать, то, пожалуй,
Я вовсе не умер. Я с вами живу».
И слыша рокочущий голос поэта,
Я думаю: «Славой его окружив,
Мы правы, твердя и про то, и про это,
Но главное в том, что он молод и жив».