Евгений Абросимов - Стихи остаются в строю

Сосна да пихта.
Лес да лес,
да на опушке горсть домишек,
а поезд в гору
лез да лез,
разгромыхав лесные тиши.

А поезд мерно —
лязг да лязг —
все лез, да лез, да резал кручи,
с тишайшим лесом поделясь
железной песней —
самой лучшей.
Сосна да пихта.
Шесть утра.
В красноармейском эшелоне
еще горнист не шел играть —
будить бойцов и эти лона.
Был эшелон как эшелон:
сем сотен красной молодежи,
которой солнце бить челом
неслось небесным бездорожьем;
которой
след горячих дней
был по ноге,
костюм — по росту
и так же шел, суровый, к ней,
как горным высям чистый воздух;
которой
путь сиял таков,
что мерять пафос брали версты…
Был эшелон семьсот штыков:
семьсот штыков —
одно упорство.
Сосна да пихта.
Сонь да тишь,
да в этой тиши горсть домишек,
таких,
что сразу не найти,
таких,
что даже тиши тише.
И вдруг — горнист.
И вдруг — рожок.
И вдруг, — как пламя на пожаре,
басок дневального обжег:
— Вставай,
вставай,
вставай, товарищ!

Висят кувшины на заборе.
Рябина плещет на ветру,
И ягод огненное море
Ведет веселую игру.

На опустевшие балконы
Ложатся сумерки и тьма,
И ходят мимо почтальоны,
И нет по-прежнему письма.

Как будто ты забыла имя,
И номер дома и число,
Как будто листьями сухими
Дорогу к сердцу занесло…

Свежеет ветер, все сильней
Раскосый парус надувая.
И руки тонкие ветвей
Подолгу машут, с ним прощаясь.

Под птиц печальный пересвист
Идем, счастливые, с тобою,
На солнце пожелтевший лист
Летит, мелькая над водою.

Прохладой осени дыша,
В последний раз теплом порадуй!
И в шубах дремлют сторожа,
Склонясь у обнаженных статуй.

Сентябрьский ветер стучит в окно,
Прозябшие сосны бросает в дрожь.
Закат над полем погас давно.
И вот наступает седая ночь.
И я надеваю свой желтый плащ,
Центрального боя беру ружье.
Я вышел. Над избами гуси вплавь
Спешат и горнистом трубят в рожок.
Мне хочется выстрелить в них сплеча,
В летящих косым косяком гусей,
Но пульс начинает в висках стучать.
«Не трогай!» — мне слышится из ветвей.
И я понимаю, что им далеко,
Гостям перелетным, лететь, лететь.
Ты, осень, нарушила их покой,
Отняла болота, отбила степь,
Предвестница холода и дождя,
Мороза — по лужам стеклянный скрип.
Тебя узнаю я, как новый день,
Как уток на юг отлетающих крик…

Вечер сутолоки на исходе,
Тишина, теплынь и легкий дождь.
Майской ночью по такой погоде
Молодо по улице идешь.

Тусклы Исаакия колонны,
Парапета призрачен гранит.
За Невой,
как поезд отдаленный,
Дождь над парком Ленина шумит.

Вот грохочет ливень, нарастая,
Возле, рядом, падает стеной,
Я иду, и струи, расступаясь,
Как друзья, торопятся за мной.

Хорошо!
Ужель мне с гаком тридцать?
Честный паспорт, ты, пожалуй, врешь!
Продолжай звенеть и серебриться,
Ленинградский полуночный дождь!

Осеннее пальто и теплая рубаха
Не согревают утром в сентябре;
На сопках снег лежит как сахар,
И снег на улице и на дворе.

Днем, перед солнцем расступясь немного,
Заголубела облаков гряда;
Грязным-грязна вихлястая дорога,
И на базарной площади вода.

Звенят капели, хлопотливо птаха
Клюет овес, разбрасывая грязь.
На сопках снег блестит как сахар,
На сопках снег лежит не шевелясь.

И я хотел пуститься в рассужденья,
Что, мол, и ты, боец, наперекор
Беспомощной сумятице осенней,
Сияй, как снег дальневосточных гор.

Но, зная, что звучит все это слишком
громко,
Что людям надоела трескотня,
Я вскинул на плечо походную котомку,
И рифмы отскочили от меня.

Она стояла в стороне от дома,
Она была в пруду отражена,
Была покрыта аржаной соломой
И садом и плетнем защищена.
Зимою в ней всегда пищали мыши
И грызли корм, а в мартовскую стыдь
Отец раскроет половину крыши, —
Корову надо чем-нибудь кормить!
И рига — наподобие скелета;
Меж ребер-слег носился ветра вой.
Мы перед нею посредине лета
Сушили сено — пахло муравой.
И с радости отец напьется водки
И приготовит новые цепы,
А у ворот, как мужики на сходке,
Толпилися широкие снопы…
Но теплою осеннею порою
Под мелкий дождик и отец и мать
Ее покроют шалью золотою —
И нашу ригу снова не узнать.

На стене в Путивле рано,
Бросив отдых и покой,
Молодая Ярославна
Горько плачет над рекой:
«За сосновый бор зеленый
Полечу одна стремглав.
Омочу в реке студеной
Я бобровый свой рукав.
Перед ним явлюсь, предстану,
Как, бывало, в терему,
И в слезах обмою рану
Другу сердца своему».
На стене в Путивле рано,
Бросив отдых и покой,
Молодая Ярославна
Горько плачет над рекой:
«Ветер буйный, ветер славный,
Понапрасну ты не вей!
Мало ль гор твоим забавам?
Мало ль в море кораблей?
Мало ль нив под солнцем юга?
Гни и сосны и камыш.
А зачем на войско друга
Стрелы ханские ты мчишь?»
На стене в Путивле рано,
Бросив отдых и покой,
Молодая Ярославна
Горько плачет над рекой:
«Ой ты, Днепр широкий, гордый!
Ты служил нам в старину,
Ты прошел сквозь камни, горы
В половецкую страну.
И теперь чрез все преграды —
Через всю степную даль,
Ой, примчи мою ты радость
И развей мою печаль».

Вот перед ним лежит река,
Которая ему, бывало,
Еще в мальчишестве певала,
Потом звала издалека.

Вот перед ним идет народ,
Кто вместе с ним над океаном
Глядел во тьму, летел вперед
И ледяным дышал туманом.

И неба тающий простор
Над ним все тот —
Все тот, в котором
Его поющие моторы
Нам слышатся и до сих пор.

Теперь мне рассказать вам надо
О жизни нашего отряда.

Вы вряд ли знаете, как можно
Увидеть ночью то, что днем
Другим не видно; как в тревожном,
Коварном шорохе лесном
Определить, чье сердце бьется
И кто там ходит вдалеке.
Все это подвигом зовется
На вашем мирном языке.