Александр Коренев - Черный алмаз

Херувимствующие,

Профсоюзовые,

И, в чем мама родила,

Из актива — мадонны розовые

Шейк откалывают вкруг стола.

Ой лабазнички, безобразнички!

Внес поднос

Местный босс, босой.

Забавляемся, значит? С праздничком!

Хлеб да соль!

Завернулись вы, значит, в тоги?

Но, вожди, выдает лабаз...

Но наутро узки у вас,

Точно прорезь в прицеле винтовки,

Щелки глаз ваших. Точки глаз.

1979

В дни годовщин парадных

Героев чтут, солдат,

Бывал и я на раутах

В одной из амбассад.

Но там награждали в зале,

Подняв за победу тост,

Не тех, кто воевали,

А тех. кто занял пост.

Хотел я уж послать их...

Но вдруг, или снится мне,

Стоит, гляжу, солдатик,

Убитый на войне,

Среди разодетых, замшевых, —

Дистрофик, почти скелет...

И поднимаются павшие,

Их тени, и з - т е х л е т.

Стоят, где столько столиков,

И столько хрусталя,

В истлевших гимнастерках...

С них сыплется земля.

Явились они и встали.

А мимо них, там и тут,

Все деятели в зале,

Как через дым, идут.

А рядом бокалы клацали

И речь о дружбе вел,

Брезгливо сщелкнув с лацкана

Щепоть земли, посол.

Я падал с вами, павшие,

И с вами воскресал,

Посла послав подальше,

Мы — покидаем — зал.

1979.

Маляр стоит,

полдома побелив,

На известью заляпанной подвеске

Посередине

гомона

и блеска,

Скворцов и стекол!

Неба и земли!

Рассвета луч

касается ведра.

Он нарисован

кистью маляра.

А ветер, — вершины шевеля,

Дохнет-то розами, то керосином. —

В зеленом,

розовом,

лиловом,

синем

Под люлькой колыхается

земля!

Хохочет малый

На доске скрипучей.

Внизу — земля,

а под рукою —

тучи.

Как яйца в пасху, размалевать их.

Он смог бы кистью,

если бы не лень.

Белит маляр,

покуда краски хватит,

Весь белым, синим

перемазан

день!

И мне бы так,

размашисто,

с утра

Торчать в просторе

вроде маляра,

И малевать,

влезая на леса,

Цветами радуги,

набором новым:

Зеленым,

синим,

розовым,

лиловым!

... Покуда черным

не зальет глаза.

1944.

Оно стучится, до захвата духа,

Оно стучится — глубоко, глухо —

Ведь грудь моя, как шахта, глубока.

Пусть врач к спине

прикладывает ухо,

Там ухает и ухает

кирка.

Я спать хочу... А там не слышат больше,

Там все стучат, все чаще, сгоряча:

Какой-то

обезумевший

забойщик

Все рубит, между ребрами,

сплеча!

Не жилы, то проходят коридоры,

Где гул один, где темноты потоп...

Трещат с натуги

ребровы

распоры.

А он все рубит,

чертов углекоп!

И мыслей, мыслей там лишь вереница,

Закравшееся, пасмурное, там

Под сводами

отчаянье

таится.

Как взрывом угрожающий

метан...

Пусть не пройдет подземного грозою,

Кладя молчанья вечную печать.

Пусть не зальет — грунтовою слезою;

Потом попробуй помпой откачать!

Пускай идет — из глубины — все чаще —

Горючий уголь песни настоящей.

Чтобы над ним, над рдеющим от муки,

Над черным, раскаленным добела,

Ты обогрела

зябнущие руки,

Когда Россию

вьюга

замела.

1946.

Я солдатская кухня

В развалинах города.

Я в пути, я в пути!

И года, чтобы спас их

От словесного голода,

С котелками ждут очереди впереди.

Я иду, как еда,

За штандартами красными.

А годов череда: исхудалые граждане.

В строй обратно зовет меня командир,

Только как бы в штрафбат я

Не угодил!

Пусть сдерут с меня лычки и снимут ремень

(Ну и что ж... отдохну,

Подождем перемен).

Пусть оставят лишь спички, да горсть табака,

Чтобы дым сквозь решетку

Пускать в облака.

Не хвалою, не лестью,

Только листьями радуем.

Только женщина истинная, если есть,

Будет рядом.

Я солдатская кухня, я им повар и бог!

Все раздам населенью,

До дна и до корки...

А когда, под конец,

У дороги на взгорке.

Ночь осыпет росой железо двуколки,

Будет сон мой,

Как затяжка махорки, глубок.

1947.

Мои стихи!

Наверное, они

Служили мне защитою

в те дни.

Ведь к жизни из немых своих потемок

Они рвались,

храня мой каждый шаг.

В беременной

удваивает так

Ее живучесть

будущий ребенок,

Порой на корточках, накоротке

Со смертью, в спешке,

При папиросной вспышке

Я их набрасывал

на коробке

Не авторучкой —

обгорелой спичкой.

О чем? О звездах, о людской отваге.

На переписыванье сил не трать:

В тылу врага не пишут на бумаге.

Здесь память —

вот и вся твоя тетрадь

А лес — чужак, он весь насторожен,

И звезд раздумие над головою...

Но как писалось

жадно и свежо!

И строчки пахли

потом и смолою!

И строчки пахли телом неусталым,

Где взмокла шея, а шаги легки,

И злобой жить

во что бы то ни стало.

Что скулы стискивает,

как кулаки!

Когда, как волк,

неуловим и чуток,

Когда один,

когда кругом сосна,

А женщина —

невиданное чудо,

Как выдумка, как озаренье сна,

И жизнь

все напряженней, все дороже,

И блеск в глазах,

И сердце ждать не может,

И гул боев ты слышишь наконец,

Твой каждый мускул

полон жаркой дрожи!

Дрожит, как сдерживаемый жеребец,

От крови в жилах

злобного излишка

Иль оттого,

что ты еще мальчишка,

А лес — в рассвете —

так алмазно рыж.

Ведь в двадцать лет —

когда вот-вот и крышка -

Ты весь —

до жилки на виске —

горишь!

Сейчас бы мне

той жадности кусок,

Чтоб впитывать

все, что я вижу,

снова,

Как впитывает

пористый песок

Дождя неудержимость

проливного!

В любви, в работе, даже и в беде,

Дышать вот так,

как в тех лесах, в походе!..

Стихи мои военные!

Вы где?

Ведь я вас не записывал

в блокноте.

Ведь это вы меня спасли.

А сами?

Забылись? В белый дым, под небесами?

Но разве вы развеялись навеки?

Еще бурней ко мне, я убежден,

Вернетесь вы.

Так высохшие реки

На землю

возвращаются

дождем!

1949.

Абхазец с ишаком

По узкому пути

Взбираются гуськом...

"Дай, дорогой, пройти!"

Копытцами стучит

Мимо меня, туп-туп,

Ишак: тюки влачит

С уступа на уступ.

А над башкой, у губ,

Чтоб пахло ишаку, —

На палке сена пук

Качается в шагу.

Бредет за ишаком

Хозяин с посошком.

Абхазец и ишак,

Они похожи так!

Мохнат на шапке ворс,