Сборник Сборник - Моё лучшее стихотворение

Помню только о том,
как в солдатской цепи разноликой
я горланил «ура!»
и сорвал себе голос от крика.

О, когда б не оно —
громовое российское слово,
нам бы лечь и молчать
перед силой огня ножевого.

Жаль, что так и не смог
проследить я за каждой деталью,
устремившись вперед
через поле, побитое сталью.

Но в горелой деревне,
которую мы штурмовали,
востроглазый мальчишка
скрывался в каком-то подвале.

И сквозь толщу стены
из удачно отысканной щели
мальчуган рассмотрел
то, что мы различить не успели.

Желваки он приметил
на вражеских лицах смятенных,
нервный тик офицера
и бледность его подчиненных.

Нашу злость разглядел
и увидел, как слева и справа
люди падали, вздрогнув,
на быстро буревшие травы.

Я же мчался вперед,
поглощенный движеньем всецело.
Помню только «ура!»,
что гремело,
гремело,
гремело.

Помню только «ура!».
Вы меня извините за это.
Однотонность такая,
увы, не заслуга поэта.

Не большая беда,
если крик тот забудется даже,
стал мальчишка мужчиной
и все подетальней расскажет.

Впрочем, не было б слов,
да и сам бы он выжил едва ли,
если б мы в свое время
натужно «ура!» не кричали.

Трубил, трубил, трубил рожок,
двоились уличные дали,
дымясь, асфальт подошвы жег,
мелькали стертые сандальи,
холодным потом рикша мок
и целый день, в тоске ли, в злобе ль,
бежал… и убежать не мог
из полированных оглобель.

Без призора ходит Горе
От одной избы к другой,
И стучит в окно к Федоре,
Старой сватье дорогой:

— Отвори, Федорушка,
Отвори скорей!
Это я тут, Горюшко,
Плачу у дверей.

— Нет с Федорой разговора,
Ты мне, Горе, не родня!
Хлеба горы, денег ворох
Получила с трудодня.

Горе шасть в другую хату,
Где в окошках шум и свет,
И стучится в двери к свату,
Другу прежних, горьких лет:

— Приюти, Егорушка,
Сватьюшку свою!
Это я тут, Горюшко,
У дверей стою!

У Егора с Горем ссора:
— Уходи от хаты прочь!
За колхозного шофера
Выдаю я замуж дочь.

Горе плачет, пот струится
По костлявому лицу,
И в окно оно стучится
К многодетному отцу:

— Отвори, Сидорушка,
Пропусти в жилье!
Ты ведь помнишь Горюшко
Вечное свое!

— В Красной Армии три сына.
В школу отдал дочек трех.
Тут седьмые октябрины!
Не марай ты мой порог!

— Что с народом приключилось?
Не видало отродясь!..—
Горе лужицей расплылось,
Солнце высушило грязь.

Сердце мне сказало: я устало,
Не кори меня и не суди,
Вспомни, как нас в жизни помотало,
Глянь, какие дали позади.

Пусть тебя не соблазняют схватки,
Не влекут бессонные дела —
Знаешь сам, что нервы не в порядке,
Что в крови убавилось тепла.

Что хотел бы к тем, кто помоложе,
Да не можешь дотянуться в ряд.
Сдал, видать, отяжелел, похоже,
В землю стал расти, как говорят…

Сердце, ты напрасно разболталось,
Хоть и нету дыма без огня;
Подожди, повремени-ка малость,
Помолчи и выслушай меня.

Не святой глупец и не ханжа я,
И какая б ни была она,
Жизнь моя мне вовсе не чужая,
А своя, и позарез нужна.

Только как ты ни кричи об этом
И в какой ни уличай вине,
Не хочу тащиться за кюветом,
От большой дороги в стороне.

Не могу стоять затылком к бою,
Перед новым делом быть в долгу,
С ненавистью давней и любовью —
Плачь не плачь — проститься не могу.

На усталость жалобой моею,
Выходом из строя хоть на миг
Огорчить друзей моих не смею
И врагов порадовать моих.

Значит, бейся, сколько можешь биться,
А когда почувствуешь беду,
Не проси меня остановиться —
Можешь разрываться на ходу!..

Дело о поджоге рейхстага
Ты помнишь это дело о поджоге
Рейхстага?
Давний тридцать третий год…
Огромный Геринг, как кабан двуногий,
На прокурорской кафедре встает.
Еще не взят историей к ответу,
Он хочет доказать неправду свету:
«Рейхстаг большевиками подожжен!»

Но вот пред всеми — смуглый,
чернобровый —
Встал подсудимый. Чистый и суровый,
Он в кандалах, но обвиняет — он!
Он держит речь, неистовый болгарин.
Его слова секут врагов, как жгут.
А воздух так удушлив, так угарен —
На площадях, должно быть, книги жгут.

…В тот грозный год я только кончил школу.
Вихрастые посланцы комсомола
Вели метро под утренней Москвой.
Мы никогда не видели рейхстага.
Нас восхищала львиная отвага
Болгарина с могучей головой.

Прошло немало лет.
А в сорок пятом
Тем самым, только выросшим, ребятам
Пришлось в далеких побывать местах.
Пришлось ползти берлинским зоосадом…

«Ударим зажигательным снарядом!»
«Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!»

Прекрасный день — тридцатое апреля.
Тяжелый дым валит из-за колонн.
Теперь — не выдумка — на самом деле
Рейхстаг большевиками подожжен!

Косы, заплетенные короною,
Ни морщинки на высоком лбу…
Принесли ей с фронта
похоронную —
Вдовью, безысходную судьбу.
Ахнула,
потом заголосила,
Тяжело осела на кровать,
Все его,
убитого,
просила
Пожалеть детей, не умирать.
Люди виновато подходили,
Будто им в укор ее беда.
Лишь один жилец во всей
квартире
Утром встал веселый, как всегда.
Улыбнулся сын ее в кровати,
Просто так, не зная отчего.
И была до ужаса некстати
Радость несмышленая его.
То ли в окнах сладко пахла мята,
То ли кот понравился ему, —
Только он доверчиво и свято
Улыбался горю своему…
Летнее ромашковое утро.
В доме плачет мать до немоты.
Он смеялся,
значит, это мудро,
Это как на трауре цветы!..
И на фронте, средь ночей
кромешных,
Он таким вставал передо мной —
Краснощекий,
крохотный,
безгрешный,
Бог всесильной радости земной.
Приходил он в тюрьмы без боязни
На забавных ноженьках своих,
Осенял улыбкой
перед казнью
Лица краснодонцев молодых.
Он во всем:
в частушке, в поговорке,
В лихости народа моего.
Насреддин
и наш Василий Теркин —
Ангелы-хранители его!..