Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Гудком запевает. Но из-под колес,
Сминаясь, опять выпрямляются степи,
И трутся рессоры, и лязгают цепи.
И снова — гудок, доводящий до слез.

А горы-то в Грузию, видно, вернулись.
Дороги вперед устремляются все.
Дорога летит в лихорадочном пульсе,
Несется страна в первозданной красе.

Ты родина всех человеческих стран,
Ты родина Грузии! Здравствуй, Россия!
Какими дорогами ни колеси я,
Найду по морям, по полям, по кострам,

По горным тропам, за Азовом и Понтом —
Глаза золотые от хлеба твои,
И кожу, покрытую бисером потным,
И чащу, где льются в ночи соловьи.

Где рельсы и свищут, и льются, и стелют
Огни по уже пролетевшим огням,
Где конь мой Мерани ныряет в метели
В безжалостной жадности к будущим дням!

На ветхом списке «Вепхис ткаосани»
Цветная тушь и пурпур не померкли.
Вот вся земля в полуденном сиянье,
Вот опрокинут тополь в водном зеркале.

Как будто только что монашек истовый
Воскликнул: «Кшш!..» —
и пташка заметалась,
Потом он долго книгу перелистывал,
Но гостья в ней пернатая осталась.

Ее художник на листе привесил,
Ей перышки вздувает ветерок.
А рядом — всё родное поднебесье
Плывет, плывет, синея между строк.

Не сгинет пташка под охраной львиной
У башен руставелевских шаири.
Не сгинет семь столетий с половиной,
Вскормленная родимой яркой ширью.

Зеленый мир по-прежнему теснится
Пред витязем, сидящим у реки.
И тигры обступили ту страницу,
И лапами касаются строки.

И вспомнил витязь о «Висрамиани»,
О повести, похожей на печаль его.
Лицо любимой видит он в тумане,
В воде и в чаше — розовое зарево.

А там — второй в пустыне одичалой
Со звездами родными говорит.
И только слово песни прозвучало,
Небесный свод сочувствием горит.

Так переписчик и художник рядом
Усердствуют в товарищеском рвенье,
И дивным облекается нарядом
Страница в миг ее возникновенья.

И в ней сквозят Иран и Византия
Дымками благовоний, пестрой пряжей.
Синеет даль, синеют льды седые,
Синеют пропасти родимых кряжей.

Художник — тоже витязь, полный
доблестным
Восторгом и любовью беззаветной,
Как бы в ночи разбужен ранним проблеском
Иль пеньем петуха передрассветным.

Не целовал он древа крестной муки,
Не кланялся языческим божкам.
Сжимали кисть его сухие руки,
И покорялись формы тем рукам.

Как Тариэла Автандил, бывало,
Художника вел переписчик грамотный,
И дружба их народу отдавала
Богатство этой были незапамятной.

Был слышен переклик дозоров башенных
Из Тмогви, Вардзии, Бостан-калаки
И дальний конский топот —
в ошарашенных,
Разбуженных расселинах во мраке.

И, бодрствуя в каморке полунощной,
Трудясь над дивным вымыслом поэта,
Для Грузии своей, грядущей, мощной,
Сокровище они хранили это

И свечи жгли… А между тем под спудом
Горело пламя слова ярче свеч,
Чтобы своим простым и вольным чудом
Врагов отчизны беспощадно жечь!

Кто сказал, что мала она ростом,
Моя родина в сердце Кавказа?
Кто измерил по кручам и звездам
Кругозор, неохватный для глаза?

Пусть в горах заливается буря,
Вечных льдов разгорится блистанье,
С храбрым витязем в тигровой шкуре
На века обручится Нестани…

Нет, у нас небосвод не принижен,
Не зачахнут орлиные крылья.
Наши скалы над крышами хижин
Для орленка всё небо открыли.

Не в саду, обнесенном оградой,
Ветерок обвевал его слабый.
Если б не было на небе радуг,
Вдохновенная мысль не росла бы.

Здесь горят, как алмазные грани,
Вековые развалины Гори,
Здесь луна — словно щит Амирани,
Колыбель — словно мощные взгорья.

Кто сказал, что она низкоросла,
Наша Картли за синим Казбеком?
Ветер Картли в грядущее послан.
Он как горная буря над веком.

Ты кистями и красками спящих будил,
Делал розы возлюбленной ярче и краше,
По гористым, кривым переулкам бродил
И домой возвращался с тарелкою хаши.

И, пока ворота на засове, пока
Не уснет в Ортачала красотка, ты снова
Шел к Майдану, и мчал фаэтон седока,
Заводилу грузинского пира честного.

Вот гуляют кутилы и пляшет кинто,
И шашлык на шампуре, и зелень на блюде…
Где же ночь? Или вправду не видел никто,
Как ты шел под хмельком в предрассветном безлюдье?

Сколько лестниц и каменных стен украшал,
Сколько красок извел за ничтожную плату!
Вот девчоночка держит на привязи шар,
Вот пшено на гумне исклевали цыплята…

Рядом горы. И тощий художник в ночи
Приглашает их запросто в знак пониманья.
И трубят, словно лопнуть хотят, зурначи.
Горы входят как гости: «Привет, Пиросмани!»

Ты окинул глазами плоты на Куре,
И стога на полях, и туманные выси
И поставил на стол их на ранней заре.
Стал столом твоим весь разноцветный Тбилиси.

Эта сытость тебе и без денег далась.
Эти вина и кушанья кисть создавала.
Только черная сажа мелькает у глаз…
Только лестница рушится в темень подвала…

А почем у людей огурец иль чеснок,
Сколько стоит кусок неразменного быта —
Разве это касается сбитого с ног?
… И лягнуло тебя между ребер копыто.

И отброшена кисть. И на выпуклость век
Синеватые тени положены густо.
И неведомо, где погребен человек.
И конец,
И навек остается искусство.

Глаза Лейли во мгле сияли.
Был бел от лилий лик Лейли.
Над ней прислужницы стояли
И лен ей в локоны вплели.

Всё было — тленье, утомленье.
Она от ласк изнемогла,
Простерла пальцы для моленья,
Любви ждала. И не спала.

Весь в пламени, в тяжелых грезах детства,
Распятый и не знавший воскресенья,
По всей Европе ты искал спасенья,
На Млечный Путь не в силах наглядеться.

Парижские поэты умолкали,
Когда ты ритмом плавил мостовую,
Когда, как триумфатор торжествуя,
Сам солнцем стал в полуденном накале.

На пьяном корабле по океанам
Ты плыл в ничто и жаждал всем плениться —
Богатством, и банкротством, и больницей,
Бедняк безногий в мире окаянном.