Марк Тарловский - Молчаливый полет

В пуху и в пере, как птенцы-гамаюныши,
Сверкают убранством нескромные юноши.
Четыре валета — и с ними четыре нам
Грозят короля, соответствуя сиринам.
Их манят к себе разномастные дамочки,
Копая на щёчках лукавые ямочки.
Их тоже четыре — квадрига бесстыжая —
Брюнетка, шатенка, блондинка и рыжая.
О зеркало карты! мне тайна видна твоя:
Вот корпус фигуры, расколотой надвое.
Вот нежный живот, самому себе вторящий,
Вот покерной знати козырное сборище,
Вот пики, и трефы, и черви, и бубны и
Трубные звуки, и столики клубные,
И вот по дворам над помойными ямами,
Играют мальчишки бросками упрямыми,
И ямочки щёк и грудные прогалины
На дамах семейных по-хамски засалены.
Картёжник играет — не всё ли равно ему? —
Ведь каждый художник рисует по-своему:
Порой короля он, шаблоны варьируя,
Заменит полковником, пьяным задирою,
«Да будут, — он скажет, — четыре любовницы
Не знатные дамы, а просто полковницы,
Да служат им, — скажет, — четыре солдатика!
Да здравствует новая наша тематика!»
Усталый полковник сменяется дворником,
Полковница — нянькой, солдат — беспризорником.
Кривые столы в зеркалах отражаются,
Свеча оплывает. Игра продолжается.

Углы, пропахшие сивухой.
Козел, заглохший у плетня,
И хрюканье розовоухой,
И сизоперых воркотня,

И «Бакалейщик Еремеев»,
И «цып-цып-цып», и «кудкудах»,
И кладбища воздушных змеев
На телеграфных проводах…

Чего еще прибавить надо? —
Был путь провинции один:
Жить, как безропотное стадо,
Гнить, как соломенный овин,

На черных идолов креститься,
Валиться в прорубь нагишом
И новорожденных из ситца
Кормить моченым калачом…

Провинция паслась и дохла
И на гульбе сшибала лбы,
Пока не вылетели стекла
Из рам урядничьей избы.

А стекла здорово звенели
Под партизанским каблуком;
Неслись тифозные шинели
С мандатами за обшлагом,

Лампады гасли над амвоном,
И на неистовом ветру
Сигнализировали звоном
Село селу и двор двору

Еще валяются осколки
Неубранные там и тут,
И по задворкам кривотолки
Чертополохами ползут,

Но новый быт растет, как вера, —
Колхозным трактором в лугу,
Молочным зубом пионера
И красной розой на снегу.

«Провинция!» В латыни древней
Так назывались иногда
Порабощенные деревни,
Униженные города.

Провинция! — на перевале
Истекших варварских веков
Тебя мы не завоевали,
А оградили от врагов.

Как две разросшихся березы,
Как два разлившихся пруда,
Переплетаются колхозы,
Перерастая в города.

Как ярки угольные дуги,
Как новы в селах огоньки!
Как хорошо, по следу вьюги,
На речке звякают коньки!

«Резвитесь, парни и девчата», —
Картонным горлом прохрипит
Промерзший радио-глашатай
На самой рослой из ракит.

Он, точно грач на голой ветке,
Поздравит занятых игрой
С успехом первой пятилетки
И с наступлением второй.

Так, нивы преодолевая,
Так, мир пытаясь пересечь,
Летит, как молния, кривая,
Но безошибочная речь,

И о Союзе-ясновидце
По-братски шепчут на ветру
Столица миру, мир столице
Село селу и двор двору.

Какие годы вспоминаю я,
Какие радости и передряги,
Когда, душой, как жвачку, их жуя,
Перебираю залежи бумаги.

От некогда звеневшего стиха,
От поцелуев, от рукопожатий
Остались только мышьи вороха,
Не удостоившиеся печати.

От восклицаний наших, от причуд,
Которые когда-то были живы,
Остались только сонные, как суд,
Свидетельски-унылые архивы.

Здесь — опись лет, здесь беглый очерк дан
Моря, и рельсам, и верблюжьим сбруям,
Здесь даже наш с тобою Маргелан,
Который — помнишь? — был неописуем.

Но если в эти записи ушло
Всё, что для нас навеки невозвратно,
Не сжечь ли их? — вот было бы светло,
Вот было бы тепло нам и приятно!

Он ходит, как рыцарь в чугунной броне,
Он ходит с опущенным черным забралом,
Как танк, угрожающий вражьей стране,
Как панцирный крейсер, привычный к авралам.

Ему набивают пылающий зев
На вид несъедобной обугленной пищей,
И стынущий пепел свершает посев
Сквозь прутья решетки на душное днище.

И узкие с каждой его стороны
Горят полукружьями парные щели,
Как две раздраконенных юных луны,
Прорезавших муть сумасшедшей пастели.

Он — грузный, трехуглый, трехгранный утюг,
И дно его площе речного парома.
Он тычется в север, он тычется в юг,
В экватор и в полюс, и в пояс разлома.

Он женскую руку, как знамя, несет,
Роскошную руку над пышным раструбом,
Блюдя подытоженный прачечный счет
В маневренном рейсе по чулам и юбам.

Но видя, что подлый ползёт холодок,
Послюненным пальцем коснутся снаружи,
И, скорчив гримасу, поставят, как в док,
В печную отдушину корпус утюжий.

Но поговорим по существу
(Даже скорбь нуждается в порядке):
Я неплохо, кажется, живу
Я неплохо, кажется, живу
Отчего же дни мои несладки?

Так в тупик заходят поезда,
Так суда дрейфуют одичало…
Изменила ли моя звезда,
Изменила ли моя звезда,
Что меня в пути сопровождала?

Нет, звезда не изменяла мне,
Но, прорехи вечности заштопав,
Есть над ней, в двойном надзвездном дне,
Есть над ней, в двойном надзвездном дне,
Звезды, скрытые от телескопов.

Среди сфер, которых никогда
Никакая не изменит сила,
У нее была своя звезда,
У нее была своя звезда,
И вот эта… эта изменила.

Кто ты, память? — зверь допотопий,
Что сквозь темя глядит назад,
Или духа бег антилопий,
Прозревающий наугад?

Сколько грустных воспоминаний,
Чей запутан, затерян счет,
Сколько песен, пропетых няней,
Нас, как призраки, стережет!

Сколько, память, с собой мы тащим!
Сколько гнилостных рваных ран
Проецирует в настоящем
Серебрящийся твой экран!

Неужели всё это было
И в прошедшее отошло?
Неужели с темного тыла
Третьим глазом мой мозг ожгло?