Андрей Вознесенский - Стихи

Бомбой ахают бутылки из окон,

из окон, ну, а этот забулдыга ванну выпер на балкон.

А над площадью Испании, как летающий тарел, вылетает муж из спальни устарел, устарел!

В ресторане ловят голого. Он гласит: "Долой невежд! Не желаю прошлогоднего. Я хочу иных одежд".

Жизнь меняет оперенье, и летят, как лист в леса, телеграммы,

объявленья, милых женщин адреса.

Милый город, мы потонем в превращениях твоих, шкурой сброшенной питона светят древние бетоны. Сколько раз ты сбросил их? Но опять тесны спидометры твоим аховым питомицам. Что еще ты натворишь?!

Человечество хохочет, расставаясь со старьем. Что-то в нас смениться хочет? Мы, как Время, настаем.

Мы стоим, забыв делишки, будущим поглощены. Что в нас плачет, отделившись? Оленихи, отелившись, так добры и смущены.

Может, будет год нелегким? Будет в нем погод нелетных? Не грусти - не пропадем. Образуется потом.

Мы летим, как с веток яблоки. Опротивела грызня. Но я затем живу хотя бы, чтоб средь ветреного дня, детектив глотнувши залпом, в зимнем доме косолапом кто-то скажет, что озябла без меня,

без меня...

И летит мирами где-то в мрак бесстрастный, как крупье, наша белая планета, как цыпленок в скорлупе.

Вот она скорлупку чокнет. Кем-то станет - свистуном? Или черной, как грачонок, сбитый атомным огнем?

Мне бы только этим милым не случилось непогод... А над Римом, а над миром Новый год, Новый год...

...Мандарины, шуры-муры, и сквозь юбки до утра лампами

сквозь абажуры светят женские тела. Андрей Вознесенский. Не отрекусь. Избранная лирика. Минск, "БелАДИ", 1996.

МОНОЛОГ МЕРЛИН МОНРО Я Мерлин, Мерлин.

Я героиня самоубийства и героина. Кому горят мои георгины? С кем телефоны заговорили? Кто в костюмерной скрипит лосиной?

Невыносимо,

невыносимо, что не влюбиться, невыносимо без рощ осиновых, невыносимо самоубийство, но жить гораздо

невыносимей!

Продажи. Рожи. Шеф ржет, как мерин (Я помню Мерлин. Ее глядели автомобили. На стометровом киноэкране в библейском небе,

меж звезд обильных, над степью с крохотными рекламами дышала Мерлин,

ее любили...

Изнемогают, хотят машины. Невыносимо),

невыносимо лицом в сиденьях, пропахших псиной! Невыносимо,

когда насильно, а добровольно - невыносимей!

Невыносимо прожить, не думая, невыносимее - углубиться. Где наша вера? Нас будто сдунули, существованье - самоубийство,

самоубийство - бороться с дрянью, самоубийство - мириться с ними, невыносимо, когда бездарен, когда талантлив - невыносимей 1000 ,

мы убиваем себя карьерой, деньгами, девками загорелыми, ведь нам, актерам,

жить не с потомками, а режиссеры - одни подонки,

мы наших милых в объятьях душим, но отпечатываются подушки на юных лицах, как след от шины, невыносимо,

ах, мамы, мамы, зачем рождают? Ведь знала мама - меня раздавят, о, кинозвездное оледененье, нам невозможно уединенье, в метро, в троллейбусе, в магазине "Приветик, вот вы!"- глядят разини,

невыносимо, когда раздеты во всех афишах, во всех газетах, забыв,

что сердце есть посередке, в тебя завертывают селедки,

лицо измято,

глаза разорваны (как страшно вспомнить во "Франс-Обзёрвере" свой снимок с мордой

самоуверенной на обороте у мертвой Мерлин!).

Орет продюсер, пирог уписывая: "Вы просто дуся,

ваш лоб - как бисерный!" А вам известно, чем пахнет бисер?! Самоубийством!

Самоубийцы - мотоциклисты, самоубийцы спешат упиться, от вспышек блицев бледны министры самоубийцы,

самоубийцы, идет всемирная Хиросима, невыносимо,

невыносимо все ждать,

чтоб грянуло,

а главное необъяснимо невыносимо, ну, просто руки разят бензином!

невыносимо

горят на синем твои прощальные апельсины...

Я баба слабая. Я разве слажу? Уж лучше - сразу! Андрей Вознесенский. Не отрекусь. Избранная лирика. Минск, "БелАДИ", 1996.

СТЕКЛОЗАВОД Сидят три девы-стеклодувши с шестами, полыми внутри. Их выдуваемые души горят, как бычьи пузыри.

Душа имеет форму шара, имеет форму самовара. Душа - абстракт. Но в смысле формы она дает любую фору!

Марине бы опохмелиться, но на губах ее горит душа пунцовая, как птица, которая не улетит!

Нинель ушла от моториста. Душа высвобождает грудь, вся в предвкушенье материнства, чтоб накормить или вздохнуть.

Уста Фаины из всех алгебр с трудом две буквы назовут, но с уст ее абстрактный ангел отряхивает изумруд!

Дай дуну в дудку, постараюсь. Дай гостю душу показать. Моя душа не состоялась, из формы вырвалась опять.

В век Скайлэба и Байконура смешна кустарность ремесла. О чем, Марина, ты вздохнула? И красный ландыш родился.

Уходят люди и эпохи, но на прилавках хрусталя стоят их крохотные вздохи по три рубля, по два рубля...

О чем, Марина, ты вздохнула? Не знаю. Тело упорхнуло. Душа, плененная в стекле, стенает на моем столе. Андрей Вознесенский. Не отрекусь. Избранная лирика. Минск, "БелАДИ", 1996.

ОХОТА НА ЗАЙЦА

Ю. Казакову

Травят зайца. Несутся суки. Травля! Травля! Сквозь лай и гам. И оранжевые кожухи апельсинами по снегам.

Травим зайца. Опохмелившись, я, завгар, лейтенант милиции, лица в валенках, в хроме лица, зять Букашкина с пацаном

Газанем!

Газик, чудо индустриализации, наворачивает цепя. Трали-вали! Мы травим зайца. Только, может, травим себя?

Юрка, как ты сейчас в Гренландии? Юрка, в этом что-то неладное, если в ужасе по снегам скачет крови

живой стакан!

Страсть к убийству, как страсть к зачатию, ослепленная и зловещая, она нынче вопит: зайчатины! Завтра взвоет о человечине...

Он лежал посреди страны, он лежал, трепыхаясь слева, словно серое сердце леса, тишины.

Он лежал, синеву боков он вздымал, он дышал пока еще, как мучительный глаз,

моргающий, на печальной щеке снегов.

Но внезапно, взметнувшись свечкой, он возник, и над лесом, над черной речкой резанул человечий крик!

Звук был пронзительным и чистым, как

ультразвук или как крик ребенка. Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?! Это была нота жизни. Так кричат роженицы.

Так кричат перелески голые

и немые досель кусты,

так нам смерть прорезает голос

неизведанной чистоты.

Той природе, молчально-чудной,

роща, озеро ли, бревно

им позволено слушать, чувствовать,

только голоса не дано.

Так кричат в последний и в первый.

Это жизнь, удаляясь, пела,

вылетая, как из силка,

в небосклоны и a8d облака.

Это длилось мгновение, мы окаменели, как в остановившемся кинокадре. Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли. Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились в воздух.

Он взглянул на нас. И - или это нам показалось над горизонтальными мышцами бегуна, над запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо. Глаза были раскосы и широко расставлены, как на фресках Дионисия. Он взглянул изумленно и разгневанно. Он парил.