Джордж Гаскойн - Пять веков британского поэтического портрета

Тебе бы, скажет Англия, не в том
Бою ничтожном пасть, а лютый страх
Внушать врагам в афганских злых горах,
Где близкой битвы нарастает гром.

Ты встал бы, как Аякс у кораблей,
Остановил, собрал бегущих прочь,
Прикрыл щитом надёжнее скалы,

Чтоб кровью тёк Гельменд среди полей,
И в свой промозглый край, где правит ночь,
Теряя перья, унеслись Орлы.

Друг нежный, я в заглавных буквах дам
Жизнь всем твоим блестящим именам.
От сна очнувшись, дивный Аполлон
Решит, чтоб впредь я блюл его закон,
Душой к тебе лишь и к стихам влеком.
Ждет эмпирей того, кому знаком
Из всех даров — не виртуозный слог,
Не золотой Поэзии чертог,
А братская любовь, что греет нас.

Антропофаги (Мавра дивный сказ),
Волшебный пояс, что носил Улисс,
Горят сияньем Муз, но первый приз —
Удел не их; в честь Девяти сестер
Сияя, снищет лавровый убор
Творенье не тщеславного пера,
А скромный дар тебе, моя сестра.

Как возвещает третье из имен,
Им наш с тобой, сестра, союз скреплен:
Тебе сулит оно как добрый знак
Сынков, и дочек, и без счету благ.

Не позабыть мне злых гримас,
Волос, как смоль, и черных глаз
Той, чей смешок колюч и дик,
Как дятла дробь в тиши, — и вас
Не пощадит ее язык —
Кэт скажет правду напрямик.

Тот язычок неукротим,
А голосок звенит струной;
Как пламя, бьется в сердце жар.
Нрав пышет кипятком крутым,
И ум искрится озорной,
Острее сабли янычар.

Пряма как луч, чиста как лед,
Придирчив вкус ее и строг.
Где друга Кэт себе найдет,
Сверкающая, как клинок?

Кэт говорит, что нет мужчин,
Кэт презирает звон монет,
Не верит клятвам и стихам,
Ей скучен мой любовный бред.

Будь доблестный я паладин,
Увитый лаврами побед,
Кумир солдат и светских дам —
Я дал бы рыцарский обет
И ринулся в смертельный бой,
С пути сметая вражий клин,
За нежный взгляд ее один —
И был бы в хрониках воспет.
Кэт нужен рыцарь и герой,

Но нет героев, век не тот.
Где пару Кэт себе найдет?

Стоит Фьяметта, в пелене тоски,
Под яблоней; вокруг кипит весна.
И сыплются цветы, когда она
Отводит ветвь движением руки.
Срываются, как слезы, лепестки,
Взлетает птица, меж ветвей видна,
Душа предощущением полна:
Жизнь — вянет; смерть крадется воровски.

В летящий шелк красавица одета,
И ангела вдруг замечаем мы
У края яркой солнечной каймы.
Надежда воплощенная, Фьяметта,
Являет знак Господнего обета.
Се — свет души на фоне смертной тьмы.

Тетя Джулия говорила по-гэльски
очень громко и очень быстро.
Я не мог ей ответить,
просто не понимал.

Ходила в мужских башмаках,
а чаще была босиком.
Помню ее ступню,
сильную, в глине и торфе,
над легкой педалью прялки,
пока она правой рукой, как волшебник,
тянула из воздуха пряжу.

У нее был один этот дом,
где по ночам я лежал
в непроглядной, незыблемой
тьме кровати,
слушая добрых друзей-сверчков.

Казалось, она была всем: ведрами
и водой, льющейся в них.
Она была ветром с дождем,
что обрушивался на дом;
теплыми яйцами, черными юбками,
копилкой-чайником
с трехпенсовиком на дне.

Тетя Джулия говорила по-гэльски
очень громко и очень быстро.
И когда я хотя бы чуть-чуть
начал его понимать, она уже молча
лежала в сплошной черноте
песчаной могилы в Ласкентире.

Но до сих пор я слышу — зовет меня
голосом чайки
сквозь километры
торфяников и болот,
и злится, все злится на то,
что так много вопросов
до сих пор без ответов.

Быть ближе, дороже и дальше — никто не может.
Помню ее, как сейчас, у окна — похожа
На континент огромный с Везувием смеха,
Цыпленок в руке, джин — за глотком глоток.
Ирландка, раблезианка, взрывная, но нежная все же,
Бездомным собакам, раненым птицам поможет.
Она — словно танец, и ты в этом танце — помеха,
Как за военным оркестром бегущий щенок.

И хоть артобстрел, хоть бомбежка — ей все равно,
Не бросит она свой джин, не побежит в подвал.
Высится над столом, как гора, — за годом год.
Лишь вере одной этот камень сдвинуть дано.
Всей верой ее, всей любовью моей Господь указал,
Что возноситься ей из исхода — в восход.