Довид Кнут - «Особенный воздух…»: Избранные стихотворения
- Название:«Особенный воздух…»: Избранные стихотворения
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:неизвестно
- Год:неизвестен
- ISBN:нет данных
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Довид Кнут - «Особенный воздух…»: Избранные стихотворения краткое содержание
Довид Кнут (1900–1955) — поэт, прозаик «первой волны» эмиграции. Эмигрировал в 1920 году. Первые литературные опыты в эмиграции были одобрены Владиславом Ходасевичем и в 1925 году в Париже, вышел первый поэтический сборник Довида Кнута «Моих тысячелетий». За ним последовали сборники стихотворений «Вторая книга стихов» (1928), «Сатир» (1929), «Парижские ночи» (1932), «Насущная любовь» (1938), — все изданы в Париже. О его творчестве благожелательно отзывались В. Ходасевич, Г. Адамович, Ю. Терапиано и др.
В 1930-е Кнут — один из наиболее известных и признанных поэтов русского Парижа, участник основных эмигрантских периодических изданий («Современные записки», «Числа», «Круг», «Русские записки»). Стихи Д. Кнута вошли в антологии «Якорь», «На Западе», «Муза Диаспоры».
В настоящее электронное издание полностью вошла «Вторая книга стихов» (1928) (Оцифровщик Андрей Никитин-Перенский, библиотека «Вторая литература»), а также избранные стихотворения из сборников «Парижские ночи» (1932), «Насущная любовь» (1938), разысканные составителем в сети. В качестве вступительного слова публикуется статья Ю. Терапиано о Довиде Кнуте. В приложении дается рецензия Георгия Адамовича на сборник «Парижские ночи».
«Особенный воздух…»: Избранные стихотворения - читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)
Интервал:
Закладка:
Словно в щели большого холста,
Пробивается в небе дырявом
Ослепительная высота,
Леденящая музыка славы.
Это — ночь, первобытная ночь,
Та, что сеет любовь и разлуку,
Это — час, когда нечем помочь
Протянувшему слабую руку.
Останавливаются часы
Над застигнутыми тишиною,
Ложны меры и ложны весы
В час, когда наступает ночное.
Это — ночь: город каменных масс,
Глыб железо-бетонно-кирпичных,
Стал прозрачней, нежней в этот час
От сомнительной правды скрипичной.
Останавливаются сердца
Безупречные, как логарифмы…
В этот час поднимают купца
Над счетами полночные рифмы.
Все, что строилось каторжным днем,
Ночью рушится — в мусор и клочья.
Гибнет, гибнет дневной Ерихон
От космической музыки ночи.
Ночью гуще тоска и вино,
Ночью возят дневные салазки,
Ночью белое часто — черно,
Ночью смерть щурит ласково глазки.
Ночью даже счастливого жаль.
Люди ночью слабее и ближе…
Расцветает большая печаль
На ночном черноземе Парижа.
III. «Замерзая, качался фонарь у подъезда…»
Замерзая, качался фонарь у подъезда.
Полицейский курился мохнатой свечой…
А небо сияло над крышей железной,
Над снегом, над черной кривой каланчой.
Скучала в снегу беспризорная лошадь.
В степи, надрываясь, свистел паровоз.
О Боге, о смерти хрустели галоши.
Арктической музыкой реял мороз.
IV. «Бездомный парижский ветер качает звезду за окном…»
Бездомный парижский ветер качает звезду за окном.
Испуганно воет труба и стучится в заслонку камина.
Дружелюбная лампа дрожит на упрямом дубовом столе
Всем бронзовым телом своим, что греет мне душу и руку.
Сжимаются вещи от страха. И мнится оргеевским сном
Латинский квартал за окном, абажур с небывалым жасмином,
Куба комнатного простота нестоличная — и в полумгле
Заснувшая женщина, стул, будильник, считающий скуку.
V. «Отойди от меня, человек, отойди — я зеваю…»
Отойди от меня, человек, отойди — я зеваю.
Этой страшной ценой я за жалкую мудрость плачу.
Видишь руку мою, что лежит на столе, как живая —
Разжимаю кулак и уже ничего не хочу.
Отойди от меня, человек. Не пытайся помочь.
Надо мною густеет бесплодная тяжкая ночь.
Кишиневские похороны
Я помню тусклый кишиневский вечер:
Мы огибали Инзовскую горку,
Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм,
Где жил курчавый низенький чиновник —
Прославленный кутила и повеса —
С горячими арапскими глазами
На некрасивом и живом лице.
За пыльной, хмурой, мертвой Азиатской,
Вдоль жестких стен Родильного Приюта,
Несли на палках мертвого еврея.
Под траурным несвежим покрывалом
Костлявые виднелись очертанья
Обглоданного жизнью человека.
Обглоданного, видимо, настолько,
Что после нечем было поживиться
Худым червям еврейского кладбища.
За стариками, несшими носилки,
Шла кучка мане-кацовских евреев,
Зеленовато-желтых и глазастых.
От их заплесневелых лапсердаков
Шел сложный запах святости и рока,
Еврейский запах — нищеты и пота,
Селедки, моли, жареного лука,
Священных книг, пеленок, синагоги.
Большая скорбь им веселила сердце —
И шли они неслышною походкой,
Покорной, легкой, мерной и неспешной,
Как будто шли они за трупом годы,
Как будто нет их шествию начала,
Как будто нет ему конца… Походкой
Сионских — кишиневских — мудрецов.
Пред ними — за печальным черным грузом
Шла женщина, и в пыльном полумраке
Невидно было нам ее лицо.
Но как прекрасен был высокий голос!
Под стук шагов, под слабое шуршанье
Опавших листьев, мусора, под кашель
Лилась еще неслыханная песнь.
В ней были слезы сладкого смиренья,
И преданность предвечной воле Божьей,
В ней был восторг покорности и страха…
О, как прекрасен был высокий голос!
Не о худом еврее, на носилках
Подпрыгивавшем, пел он — обо мне,
О нас, о всех, о суете, о прахе,
О старости, о горести, о страхе,
О жалости, тщете, недоуменьи,
О глазках умирающих детей…
Еврейка шла, почти не спотыкаясь,
И каждый раз, когда жестокий камень
Подбрасывал на палках труп, она
Бросалась с криком на него — и голос
Вдруг ширился, крепчал, звучал металлом,
Торжественно гудел угрозой Богу
И веселел от яростных проклятий.
И женщина грозила кулаками
Тому, Кто плыл в зеленоватом небе,
Над пыльными деревьями, над трупом,
Над крышею Родильного Приюта,
Над жесткою, корявою землей.
Но вот — пугалась женщина себя,
И била в грудь себя, и леденела,
И каялась надрывно и протяжно,
Испуганно хвалила Божью волю,
Кричала исступленно о прощеньи,
О вере, о смирении, о вере,
Шарахалась и ежилась к земле
Под тяжестью невыносимых глаз,
Глядевших с неба скорбно и сурово.
Что было? Вечер, тишь, забор, звезда,
Большая пыль… Мои стихи в «Курьере»,
Доверчивая гимназистка Оля,
Простой обряд еврейских похорон
И женщина из Книги Бытия.
Но никогда не передам словами
Того, что реяло над Азиатской,
Над фонарями городских окраин,
Над смехом, затаенным в подворотнях,
Над удалью неведомой гитары,
Бог знает где рокочущей, над лаем
Тоскующих рышкановских собак.
…Особенный, еврейско-русский воздух…
Блажен, кто им когда-либо дышал.
«Уже давно я не писал стихов…»
Уже давно я не писал стихов.
Старею я — и легкости веселой,
С которой я писал стихи когда-то,
Уж нет в помине. Камня тяжелее
Мне ныне слово каждое мое.
Уже давно — с трудом и неохотой
Беру я самопишущую ручку,
Чтобы писать не письма деловые,
Не счет белья, сдаваемого прачке,
Не адрес телефонный, а — стихи.
Уже давно я не писал стихов,
Но, только что расставшись с человеком,
Которого еще совсем недавно
Я так любил, как любят только дети,
Животные, поэты и калеки;
Но, только что расставшись с человеком,
Вполне приятным, но совсем ненужным,
Я вдруг присел к столу, достал бумагу
И пробую — не знаю сам, зачем —
И для кого, о чем — почти не зная,
В отчаяньи, холодном и спокойном,
Я пробую еще писать стихи.
Сейчас на крышах спящего Парижа
Лежит ночное войлочное небо.
В метро еще дуреют парижане,
Под фонарями, в нишах, у подъездов,
По трафарету созданные люди
Однообразно шепчутся и жмутся.
За окнами, неплотно — по-парижски —
Прикрытыми, шевелятся в дремоте
Какой-то первозданной мутной кучей —
Любовь, печаль, покорность, страх и горе,
Надежда, сладострастие и скука…
За окнами парижских сонных улиц
Спят люди-братья, набираясь сил
На новый день недели, года, жизни,
На новый день…
Интервал:
Закладка: