Анна Брэдстрит - Поэзия США

Гитлер мучился от нетерпенья:
— Пока я жив, успеть бы с войной —
Мы варвары, старый мир одряхлел. —
Аттила возрос на сырой конине,
скакал на битву в звериной шкуре,
сжигал все дома на своем пути,
спал на коне, во снах видел степь —
узнал бы он себя в современном,
не знающем великодушных порывов,
систематичном и философичном
кочевнике и домоседе? О да!
Варвару странно, что гибнет культура, —
а кто оставил в зловонном дыме
железки, кости, осколки, юность?

Наша поваренная книга — зеленая с золотом,
как «Листья травы». Для меня она сущая гибель,
а я, хотя бестолково, все-таки существую —
на хлебе с маслом, яйцах вкрутую, виски и сигаретах:
могу ли я пировать на несущейся туче,
ближним лгать, говорить правду печатно,
быть будничным Гамлетом и отставным Линкольном?
Что для художника мода на туманность?
Бетховен — он был романтик, но трезвый романтик!
Что для него короли, республики, Наполеон?
Он сам себе Наполеон! Что для него глухота?
Кровоточит ли рана на полотне живописца?
В оковах ли хор узников из «Фиделио»?
При хорошем голосе слух — наказанье.

В полдень адское пламя всегда ослепляет,
цветенье последних минут — драгоценность
для обреченных;
они обмахиваются бамбуковыми веерами,
словно отмахиваются от пламени с неба —
адмирал Ониси [135] Адмирал Ониси выдвинул и осуществил план подготовки «живых торпед» — летчиков-самоубийц. После разгрома Японии покончил с собой, сделав харакири. , отец камикадзе, герой,
до сих пор кумир молодежи, юные летчики
обожают его до самоуничтожения…
Он сбивал наши армады, как перелетных птиц.
В саду разговор, в небе зигзаги огня.
Эту войну он бросил: уговорила жена.
Муж и жена пьют виски из чайных чашек,
обсуждают шалости внуков. Когда он вонзает меч,
меч вонзается криво… Восемнадцать часов
ты умирал, рука в руке жены.

Два месяца туманы, сырость, спертость
тем лучшим летом, сорок лет назад:
девчонки по пути домой, пластинки,
туманы, покер, танцы, «спать пора»
какой-то поздней птицы; местный хемлок
чернеет, словно римский кипарис;
амбар-гараж под маяком Ковша,
в пруду мизантропичная лягушка
брюзжит на ужас жизни — до утра!
Короткими ночами долги сны;
в кострах на свалке чайки ищут падаль,
скрипя, как цепи; парусник причалил,
и поселенцев в желтых капюшонах
увез автобус, желтый, как листва.

Бывает хуже, в общем, жить опасно,
но в детстве страшный сон — страшней всего.
Спасительные повторенья будней
дают возможность жить: встать в семь, лечь в девять,
есть до́ма трижды в день, плюс непременный
питательный безвкусный школьный завтрак,
смеяться — как дышать, спать — только ночью…
Награда за болезнь — уединенье:
в окне пылятся голые деревья,
морщит поля под цельной простыней —
ты оживленностью пугаешь маму…
Мне жутко вспоминать о первом взлете:
вдруг многое во мне лишилось почвы —
я криво, напрямик летел к стихам.

Полночные деревья сбились с ног;
в окне, природной раме живописца,
страсть борется с классичностью — любовь
течет сквозь пальцы. Поднимаем шторы:
дрожанье мокрых белолицых стен,
шального мира, лондонского мела…
Дома́ нам стали поперек пути,
но мы встречаемся, глотаем бурю.
В столицах, даже самых захолустных,
бездомной буре не ворваться к людям,
пока ее не впустит в дом окно.
Мы слышим, как молотит кулаками, —
жизнь ничему ее не научила…
Бегущие деревья сбились с ног.

Мы прозевали объявление войны:
уехали в свадебное путешествие,
листали в вагоне революционные
стихи тогдашнего Одена и задремали —
убаюкивали уютные
нелепые ритмы, старевшие на глазах…
Ныне мне задремать труднее,
ныне я заблуждаюсь сознательной.
Вот студентка читает нового Одена.
На вид она из современных,
она вскрывает его охладелое тело.

Теперь он — история, как и Мюнхен,
и, кажется, научился
ценить загнивающий капитализм.

А мы до сих пор
обсуждаем его отступничество,
которое дьявол рад бы списать
на глумливую эксцентричность эпохи.

Нынешний недоделанный революционист —
конец всему, ничему не начало…
неискренние поминки по Дьяволу
Дьявол пережил и, чертыхаясь,
хромает к самоуничтожению;
у меня на душе так тяжело —
никакими весами не взвесишь,
и вокруг плевки, как цветочки…

Англия, как и Америка, слишком стары
и могут страшиться прошлого,
привычки тают, как воск;
процветавшие весельчаки
ядовито иронизируют…

Лет десять назад
бесцеремонные африканцы
захламили свои английские кладбища
побелевшими от былой власти
изваянными из мыла фигурами
Викторий, Китченеров,
белфастских наемников —
эти хотели краплёными картами
обыграть всемогущее невезение.
Штукатурили щеки, как старая примадонна
для успеха на генеральном прогоне…
Думали, что они еще живы,
если мысли приходят…

Мы чувствуем, что машина не повинуется,
точно ведет ее кто-то другой;
если мы видим свет в конце тоннеля,
это свет приближающегося поезда.

Витание пернатых,
Журчание цикад.
В заоблачных пенатах
Зажегся звездный взгляд:
Роднит блаженство нас
В такой осенний час.

Луна полнеть пошла,
Луна садится плавно.
Вблизи видны тела,
Далекие недавно.
Траву пробрал сквозняк —
И прежний мир возник.

Что в зарослях шуршит?
Утраченный во сне,
Конкретный мир спешит,
Спешит в меня — извне,
Беззвучно ставя ноги
На грунт сырой дороги.

Мельчайшего слуга,
Я — мелюзги пастух.
В лугах, где мелюзга,
Подвижен даже прах,
Там в каждом — смысла свет,
И камень там крылат.

1. Передо мною камни.
Они окаменели.
Шуршит волнистый плющ.
Рыбешки мельтешат.
Взъерошен рябью пруд.

2. Восторг — мой грех. Я есмь!
Роскошествую здесь,
Как кошка в развилке ветвей,
Выгибающая хребет.
Подумал и смеюсь.

3. Блаженства феномен,
Мне кошка греет кровь.
Когда легко, как зверь,
Она идет вдоль стен,
Я забываю все.