Николай Калиниченко - Когда он шагнёт…

Во дворах сугробы тлели рифами,
Оттепель облизывала льды.
Он плевался скомканными рифмами
В черные отверстия воды.

И от рифм, как бесы от причастия,
Разбегались живо кто куда
Грязные столичные несчастия,
И тогда светлела темнота.

А поэт гулял себе, отмеченный
Светом кухонь, запахом пивных,
И ему навстречу были женщины,
Но поэту было не до них.

Он искал пристрастно, жадно, искренно,
Верил, что живет в Москве одна
Вечная немеркнущая истина,
Слаще меда и пьяней вина.

Он прошел Арбатом и Остоженкой,
Пил в Сокольниках и в Тушино бывал.
На Таганке ел коньяк с мороженым,
На Тверской просил и подавал.

Тасовал метро пустые станции,
Выпил все и всех перетусил,
А потом устал, сошел с дистанции
И обратно женщин попросил.

Он как книги женщин перелистывал
И уснул у лучшей под крылом,
А его ненайденная истина
Ела суши рядом, за углом.

Паладины истины ретивые
Потружусь отметить вам, мораль —
Алкоголь и кокон никотиновый
Помешали поискам, а жаль.

Ось миног! Омфалос мира!
Генри Госсе пела лира!
И присоски, как пупки.
Опускались на колки.

Старый еврей водой наполняет таз,
Длинными пальцами давит тугой рычаг.
Брови густые, сеть морщинок у глаз.
Лето. В городе нет работы для скрипача.

Улица пыльная, небо плывет над ней.
Ветви акации держат скорлупки гнезд.
Птицы ушли к морю искать людей.
Ворота открыты, стража бросила пост.

Старый еврей наполнит таз до краев,
Поднимет с трудом, неспешно пойдет
назад.
Ветер прошепчет: «Здравствуй,
почтенный Лёв.»
Он не ответит, даже не бросит взгляд.

Бражником с губ не шелохнёт «шалом».
Незачем людям духов благословлять.
Жидкость в тазу – чаянья о былом.
Только б дойти, только б не расплескать.

Улицей узкою мимо пустых окон,
К башне на площади, там, где растет орех.
Жидкость в тазу – мыслей живой огонь.
Он пронесет, он принесет за всех.

Мертвое русло, пыли сухой ручей
Будет поить, капли грязи презрев.
Жизнь – это солнце, ярче любых свечей!
Жизнь – это слово «Аэ… Аэ маэф!»

Дрогнет земля, встанут ростки голов,
Плечи и руки – закрепощенный прах.
«Здравствуй, отец! Здравствуй,
почтенный Лёв!»
Небо над ним, скрипка в его руках.

Выйдет мелодия – дикий, шальной гопак.
Тучи закружатся, грянет внезапный гром.
Ветхие крылья – старый его пиджак,
Пряди седые тронутые дождем.

Длится и длится звуков и капель вихрь,
Бурно вздымается грива живой реки.
Видишь ли, мастер? Слышишь ли
голос их?
Мягких ладоней глиняные хлопки.

Позабыты прежние союзы,
В черном небе астры отцвели.
Дети Полдня, я целую в дюзы
Ваши световые корабли.

Бластер, гравицаппа, ключ на «восемь»
И скафандр, который не предаст.
В долгую космическую осень
Увожу свой старый пепелац.

Растворюсь в туманном Магеллане,
Гончих псов оставив за спиной.
Нынче и пацаки, и чатлане
Могут превратиться в перегной.

Перегной дождями увлажнится.
Что же ты не весел, гордый Тарс?
Будет кукуруза колоситься,
Разбавляя жёлтым красный Марс.

И фастфуд откроют в лунном цирке,
Станут там Биг-Маки продавать.
Мне, ребята, хуже чем эцихи,
Ваша сетевая благодать!

Я плевал на ваш комфорт облезлый, На
постылый офисный покой,
Лучше так, навстречу звездной бездне,
Но своей, неторною тропой.

Ни к чему пустые разговоры.
Посмотри, как много звезд вокруг!
Где-то ждет меня моя Пандора
И Аракис, и планета Блук.

На прощанье гляну исподлобья
И над полем плавно поднимусь.
Радуешься, морда эцилоппья?
Не надейся, я еще вернусь.

С армией таких же непослушных, Что
без страха цаками звенят.
Так что вам, наверно, будет лучше
Срочно трансглюкировать меня.

А иначе наберусь силёнок,
Подниму упрямую башку,
И взойдет над миром обновлённым
Грозное, торжественное «КУ!!!»

Зачем мне этот пламенный напор,
Оправа Моисеева куста.
Я знаю, чем неистовей костёр,
Тем гуще и чернее темнота.

Страшусь его, держу его внутри,
Заветных слов креплю тугую вязь,
Но всякий раз шепчу ему: «Гори»,
К стене темницы тихо прислонясь.

А он ревёт и бьётся в тенетах,
И цепи рвёт, оковами звеня,
Струится в кровотоках-желобах
Бурлящая субстанция огня.

Опять я заключу ее в фиал,
Прозрачный, как полярная вода,
И повлеку дорогой между скал,
Который раз спускаясь в города.

Потребен людям жар моей души.
Он хворых от болезней исцелит,
Заплоты льда на реках сокрушит,
Над хлябями проводит корабли.

И буду я увенчан, и любим,
Как бог, дарящий таинство огня,
И станет праздник и курений дым,
И в храмах песнопенья в честь меня.

Но отвергая жертвенный елей,
Скажу жрецам, явившимся ко мне:
«Я лишь тюремщик ярости своей,
Вы полюбили отблеск на стене».

Я белый, как мел на беленой стене,
Как белая трещина в белой Луне.
Я белый, как крем над кофейною пенкой,
Такой же, как вы, но другого оттенка.

А люди хохочут, они для меня —
Как белые ночи для белого дня.
Похожи. И все же встречают по коже,
За кожи несхожесть кляня и браня.

Скажите мне, белые стены дворцов
И белые бороды всех мудрецов,
Зачем в убеленном белилами мире
Я словно закуска на пире отцов?

Быть может мне стоит окраску сменить?
И белую сказку на быль заменить?
Не белой вороной, но белой совою
В белесом безмолвии бело парить.

Пятый троллейбус пятого февраля.
Снегом припудрены серые скулы льда.
Каждый младенец-это отсчет с нуля,
Каждое «долго» значит – не навсегда.

Вдоль по Еланского ходит крылатый лев,
Над «Буревестником» царствует тень
тельца,
Евангелисты, головы подперев,
Смотрят на землю пристально без конца.

Пятый троллейбус тихо шагает в центр,
Окна роддома ловят внезапный блик.
Каждые роды – это обвал цен.
Все, что неискренно, скроется в тот
же миг.