Николай Калиниченко - Когда он шагнёт…

И сонм отброшенных теней дает разгон
воображенью
По маскам – отблесков скольженье.
Всегда за ней.

Глоток вина, как тень мечты, как боль
отложенной минуты,
На тонких прутиках салютов дрожат
цветы.

И хочется – рука в руке, не потакая,
не диктуя,
Лететь, вино луны смакуя на языке.

Раздаём себя, как мобильную связь,
Швыряем, как бисер, словесные блики,
А над нами в три солнца горит Парнас
Отполированный задами великих.
И мы на него ежедневно лезем,
Оскальзываясь, срываясь до хрипоты,
Чтобы на землю ко Дню Поэзии
Плакать в алюминиевые цветы!

Бранная слава – гордыня смертных.
Реет над морем драконья морда.
Видишь, герои с попутным ветром
Входят в солёную пасть фьорда?

Ньёрд – колебатель толкает в спину.
Брюхо драккара ласкают воды.
Воинам – почести, мёртвым – глина.
Вервь оборвется, зверь выйдет голодный.

В тучах скрывается плоть Имира,
Скальды слагают листву речи.
Что там назавтра? Погибель мира?
Значит сегодня хмельной вечер!

Пейте друзья, ничему не веря,
Девы, героям согрейте ложе!
Вёльва сказала: «За черной дверью
Мертвые шьют паруса из кожи».

Нынче явился гонец с юга,
Злато сулил, по домам рыскал,
Мол, помогите, на юге туго!
Конунг ответил: «Зима близко!»

Что же теперь? Наполняй чашу!
Ночью соткется покров снежный.
Кто-то с утра в этот снег ляжет…
Тролли спускаются с гор к побережью.

Мы прорастали полынью сквозь череп
столетия,
К небу тянулись перстами столбов
верстовых.
Нас подгоняли взросленья тяжелые плети.
В мертвом Отечестве, жадно взыскуя
живых,

Мы погружались в убогие чрева вагонные
И отправлялись на время в лесные края,
Чтобы с холмов поглядеть, как сгорает
в агонии
Собственным ядом изъеденный змей
бытия.

Странное время, где каждый в душе
неприкаян
И отлучён от надежной отцовской руки.
Скучную прозу неброских панельных
окраин,
Рок и портвейн иногда превращали
в стихи.

Стая – не стая, а просто смешные
подростки
Пили, любили, без счёта глотали вино.
Кто-то пробился и смело шагнул
на подмостки,
Были и те, кто без страха шагали в окно.

Время отхлынуло, берег украсился пеной,
В тонких мембранах застыли миры —
пузырьки.
Буйной травой у дорог пробивается
смена,
Чешут макушку эпохи тугие ростки.

На опушке клочья черноты.
Ночью собирались здесь кроты.
Поднимали к небу мокрый нос,
Слушали шуршанье белых звёзд.

И усы топорщили во тьме,
Различив в небесной кутерьме,
Среди многих чуждых голосов,
Нежный писк космических кротов.

Тот же час нездешняя тоска,
Замещая жажду червяка,
Поднялась, как осенью грибы,
И кроты за нею на дыбы

Вскинувшись, заладили пищать,
Межпланетным братьям отвечать.
И звучал окрест, пугая дичь,
Их протяжный, заунывный клич.

Но едва затмился свет луны,
Под землёй укрылись певуны,
Лишь глядят сквозь мак и васильки
Космоса бездонные зрачки.

Я взываю к тебе, ты не слышишь меня,
Между нами преградой встает ледяная
вода.
Я тебе оставляю стихи на камнях
Из цветов, и зелёного мха и солёного льда.
Но цветы укрывает густая трава,
Лёд не держит ударов горячих лучей,
Мох растет непослушно и топит слова,
Как старинный узор на покрытой золою
парче.

Погружаюсь все глубже, ни торса, ни плеч,
Только бледным сияньем в пучине маячит
лицо,
Бездна дышит в затылок и хочет увлечь,
Заменяя глаза антрацитом, а сердце —
свинцом.
Ведь и ныне не поздно. Из тысяч десниц
Мне нужна лишь одна бесконечно родная
ладонь.
Воды прянут, вскипая, и ринутся вниз,
Выпуская на волю неистовый белый
огонь.

Но на веках твоих два дуката лежат,
Безупречно налаженный быт и домашний
уют.
Вкруг тебя суета, как броня, как межа,
И неровные рифмы похоже ее не пробьют.
Значит ниже и ниже, где стылый покой,
Галеонов разверстые чрева, презренный
металл.
Носовая фигура с простертой рукой,
Позабытая в мертвой пучине живая мечта.

Сижу один, читаю до утра
Булгакова, а может быть Лавкрафта.
Там за окном гуляют быдлонафты
В закрытом черном космосе двора.

Густеет кабачковая икра.
Идут на штурм шеренги черных литер.
Там за окном Москва, а может Питер,
И мочи нет, и спать уже пора.

Потрафит Бог, приедут мусора,
Разгрузят загулявших по каютам.
И снова станет тихо и уютно
В закрытом, черном космосе двора.

Ни драк, ни здравиц – тихая пора,
Лишь женщина с озябшим доберманом
Идет вокруг иссякшего фонтана
За нуждами собачьего нутра.

Вздымаются великие ветра,
Планеты снов гоняя по орбитам,
Назначенным божественным арбитром.
Дуплетом в лузу! Славная игра!

Выходишь и видишь, что снег перестал,
Простое событие зимней природы
Отрадно фиксировать долгие годы
Всегда, как впервые… с пустого листа.

Проснулся утром неожиданно трезвый.
На улице солнечно и, наверное, жарко.
Поджарил хлеб и сквозь дырку в ломте
отрезанном
Уставился на включенную кофеварку.

И тут в голове словно вспыхнула
лампочка,
Застучали индейские барабаны.
Где-то там снаружи влюбляются
ласточки,
Встречаются великие океаны.

Там трубят в саванне слоны могучие.
Ветер пахнет миррой и дышит ласково.
Там вонзает черный кавалер-туча
Бутоньерки молний в лиловый лацкан.

И в окружении этого удивительного где-то,
Городов под водой и знамений в небе,
Тихо и безмятежно на станции «Сетунь»
Дремлет ребенок в материнском чреве.

Вот такое пришло ко мне озарение,
Утреннее, солнечное и неожиданно
трезвое:
Самое важное – это точка зрения
Или просто дырка в ломте отрезанном.

Равноудаленность от рождения и конца,
Полустанок. Вечное Бологое жизни.
Хочется выйти оглядеться. Что там
впереди?
Но поезд уже гудит, раскрашивая тишину.
Вот-вот соскользну с линии перегиба,
Точно мартовский снег с крыши.
Тише, тише. Слышите? Лист падает
на струну.