Арье Вудка - Два мира и любовь

Валы свинцового разгона,
Разверзнув твердь, влекут туда,
Где вместо труб Иерихона —
«Авроры» черная труба.

Опять леса забрезжили в тумане.
Ползет унылый, сумеречный день,
Где неба нет – лишь серый пар, как в бане.
И ты себя терпением одень.

Вдоль проволок заботы обновляют
Под лай собак и карканье ворон.
Нам распевает радио о мае
Под вахтенного рельса тяжкий звон.

Черны, мрачны ветвей костлявых кисти.
Живой прохладой поит ветра ключ.
Тогда сжигают кучи мёртвых листьев,
И солнце скупо греет из-за туч.

Глух небосвод, невнятен, ватен, женствен.
Дымы костров подобны временам.
Коты урчат в продлившемся блаженстве,
И вкусен листьев горький фимиам.

Вброд по горло через враки,
Не жалея ног,
Я искал Тебя во мраке
И уснуть не мог.

Я искал, еще не зная,
Что же я ищу.
Открывалась полночь злая
Вьюге и дождю.

И в кромешном вое рваном,
Где дороги нет,
Сквозь невидимые раны
Пробивался свет.

За последними домами,
В звяканье вериг,
Застревал в густом тумане
Запоздалый крик

От чистоты безгрешного Адама
Порогом смерти мы отделены,
И даже клочья райского тумана
Замерзли среди снежной пелены.

Но, может быть, еще под звездной твердью
Мы возжелаем горестей былых,
Когда земля, беременная смертью,
Закорчится от схваток родовых.

Проходит ярость, взрывчатость, – и больше
Невольно не сжимается кулак.
И чувствуешь: душа под сбруей Б-жьей
Не рухнет между кладбищ и клоак.

Она разумно выберет дорогу,
Не вздрогнув, не метнувшись, как дитя,
И выпьет боль свою в молчаньи строгом,
Храня других от этого питья.

И горизонты сердца все светлее;
В нем тает мрак сосульками со стрех.
Ведь человек испуган не злодеем,
А зеркалом, где свой увидел грех.

Веселья нет – спасибо за печаль,
Согретую Твоим пасхальным солнцем,
За тишину и слезы невзначай,
За это невеликое оконце.

Спасибо, что печаль разделена
Неразделимой светлою любовью,
Что истлевает снега пелена,
Не наполняя сердце новой болью.

Как пепел Храма, яростным дыханьем
Судьба моя развеяна по ветру,
Где скифские снега и пух вороний
Мне стелят ложе с камнем в изголовье,
И надпись стертая на камне этом
Поведать ни о чем уже не может.

Нагие первобытные просторы
Эфирной дымкой дышат налегке,
И дивные сиреневые горы
На корточках застыли вдалеке.

Вершину роковую различаю,
Что думу вековечную хранит.
Судьба моя впечатана скрижалью
В ее несокрушимости гранит.

Каким узлом Синай меня отметил
И как настигнуть смог через века?
Царит над этой танковою степью
Его непостижимая рука.

Пустыня затаившаяся внемлет.
Вселенной от величья тяжело.
И облако таинственно, как древле,
Легло на это грозное чело…

А море – ослепительной лазури,
Цепочка пальм и белозубье волн,
И не хватает только знойных гурий,
Чтобы дополнить этот сладкий сон.

И к солнцу из обветренных ущелий,
Где гравий и струенье чистых вод,
Цветы и пальмы, зелень, птичьи трели, —
Густой и дикий аромат плывёт.

Здесь дней творенья дремлющие силы
И в небо погрузившийся простор.
Здесь каменные отчие могилы —
Котомками на древних спинах гор.

Над Сионом весенним, над буйством полей
Воздух розовым маслом струится.
В эту пору свободы – не бывает светлей —
Мир дыханьем умеет молиться.

Бездне весенней недолго синеть
В сердце твоем, человече.
Лета звенящая, плавкая медь
Взвалена будет на плечи.

С ношей срастешься ты, словно верблюд.
Как бесконечны пустыни!
Медью терпенья одет и обут,
Грузно шагаешь отныне.

Как прозрачно это тело,
Как телесен слог.
Что Он сделал, что Он сделал,
Неизбывный Б-г?

Далеко, в песках Синая
Вечность обронил.
Все горит и не сгорает
Куст, Израиль, Мир.

Стать хочу неопалимым
Языком огня.
Чтобы вздох Ерусалима
Окрылял меня.

Чтоб над ним расправить перья
Огненным щитом,
Защищая от безверья
Лучезарный дом.

Кто мы, что мы?
Лыком шиты,
Дублены и солоны,
Из кандальной, безъязыкой,
Озверевшей стороны.

Кто мы, что мы? Дети Данте:
Знанья чёрного печать
Никаким письмом таланта
Невозможно завещать.

В странном мире мы живём:
Тело истлевает в нём,
Как пожухлая трава.

Но, печали нас лишая,
Остаются, не ветшая,
Бестелесные слова.

Пробитым барабаном молкнет парус.
Волна теряет свой прозрачный плед.
Нагая, как земля, встречает старость:
Немая твердь над суетой сует.

В стране, опять рождённой словом,
Преодолевшим все века,
Встречают мудро и сурово
Его дыханье и рука.

Железные цветы страны железной,
Где каждый шорох смертью оттенен,
Я помню вашу сумрачную бездну.
Она жива. Она одна не сон.

И я бреду вдоль проволочной рези.
И низок, и тяжел свинцовый свет.
И капельки сияют на железе,
И ничего на свете больше нет.