Сборник - Мы все с планеты одной

Почти что 40 лет её нет с нами!
Почти что 40 лет – огромный срок!
Я руки её часто вспоминаю
И вологодский нежный говорок.

Осталась сиротою очень рано.
Красивая! Смотрели парни вслед.
Пошла работать нянькою Татьяна,
Едва сравнялось ей 13 лет.

Купец был очень добрым человеком.
Воспоминаний радостных пора,
Когда все вместе плавали по рекам:
Купец, жена и с ними детвора.
На головы беда лихая громом.
Бунтовщики ворвались к ним зимой,
«Буржуя» запалили вместе с домом.
Татьяну спас один матрос хромой.

В её судьбе не слишком много солнца,
Но всё ж ласкала жизнь её порой.
Был первым мужем санитар-пропойца.
А счастье подарил ей муж второй.
Тот комиссар был вспыльчивым немного,
С наганом, с парой крепких кулаков.
Не признавал ни беса он, ни Бога,
Лишь партию свою большевиков.
Был книгочеем он, и, как ни странно,
Творятся в жизни дивные дела:
Им управляла тихая Татьяна,
Которая неграмотной была.

Григорий был товарищем и мужем.
Учил её читать, учил стрелять…
Свой дом был у неё теперь к тому же
И дворик, где могла с детьми гулять.
Писать Татьяна и читать не стала, —
Молитвы лишь, по памяти, тайком.
Дивя народ, с обеих рук стреляла
И стала «Ворошиловским стрелком».
Любовь казалась вечной, счастье прочным, —
Григорий солнцем в жизнь её вошёл.
Два сына рядом, маленькая дочка,
Коза и очень толстый кот Пушок.
Мальчишек постоянные проделки,
А дочка в клубе Кирова поёт,
Пушок ест с мужем из одной тарелки,
За мясом лезет лапой мужу в рот…

Картины счастья! Это день вчерашний.
Однажды муж с работы не придёт:
Гуляет по стране жестокий, страшный,
38-ой, омытый кровью, год!

Своих детишек в Мурманске оставив,
Стояла ночью и стояла днём
У той тюрьмы, что мы зовём «Крестами», —
А вдруг услышит что-нибудь о нём?
С опухшими от горьких слёз глазами, —
Явь, словно страшный и безумный сон!
Во встрече с ним Татьяне отказали, —
Без права встреч и переписки он!
Сказал ей старичок один болезный:
«Ты только это, очень-то не вой.
Отселя ждать кого-то бесполезно, —
Ишшо никто не выходил живой!»

Она годами мужа ждать готова,
Но просто объяснить старик сумел, —
Вонзилось дикой болью в сердце слово:
«Без переписки? Стало быть расстрел!»
Она не закричала, удержалась.
Кошмарный поворот в её судьбе!
Но душу разом охватила жалость
К нему, к детишкам и к самой себе!
Ночь белая над сонным Ленинградом
Полярной ночи стала вдруг темней
От мысли, что теперь не будет рядом
Того, кто всех дороже и родней.

К себе вода Невы её манила,
Она б за мужем по воде пошла.
И только лишь неведомая сила
Её от той беды уберегла.
Ей не хотелось больше жить на свете.
Боль страшная разорванных сердец!
Но в Мурманске её остались дети…
И к ним она вернулась наконец.

Из дома ей убраться приказали.
Кому она нужна с оравой всей?
Сначала ночевали на вокзале.
Потом – в чулане у своих друзей.
На грусть у Тани времени не стало,
Ведь надо было пережить беду.
Грузила где-то что-то и стирала, —
Порой без денег. Просто за еду.
Друзья, их приютившие вначале,
«Ведь всем их шкура тоже дорога»,
Теперь всё чаще злились и ворчали,
Ведь в доме их жила «семья врага»!

День зимний под полярным небом встретить?
И дочь тревожит Сталина письмом.
И, как ни странно, вскоре вождь ответил, —
Была, возможно, совесть даже в нём!
А, может, не причём тут вовсе Сталин, —
Везде полно порядочных людей! —
Седовы обладателями стали
Хоть маленькой клетушки, но своей!

Герань в горшке на маленьком окошке.
Вся жизнь Татьяны – бесконечный труд.
Там за спиною голод и бомбёжки.
Что время лечит раны – люди врут!
С тех пор уже промчалась четверть века.
Любимые не встанут из земли.
Муж… Старший сын… А младший сын – калека!
Лишь дочь молитвы матери спасли.
Сын Константин хотел служить Отчизне.
С ним в Финскую расправились враги.
Борис – в другую, на «Дороге жизни»
Контужен был, остался без ноги!

Ну вот, опять Пушка не посчитала.
Он выжил в довоенный беспредел.
Любимого кота в войну не стало, —
Суп из акулы кушать не хотел!

Сама Татьяна ела мясо редко, —
Должно быть вкус забыла с тех времён.
Чай, чёрный хлеб, дешевая конфетка, —
Вот весь её нехитрый рацион…
Излечивают раны только внуки, —
В душе её нет горечи и зла, —
Ведь с внуками бывает не до скуки.
«Дай жизнь им всё, что мне не додала!»
Молящейся её я вижу снова,
И просит у Всевышнего она:
«Дай, Господи! Пусть будет счастлив Вова!
Пусть не ворвётся в жизнь его война!
Пусть люди все живут в любви и мире,
Детей своих растят пусть в тишине!
Будь милосерден, Боже, к внучке Ире, —
Пусть будет лучше ей, чем было мне!..»

Нет, это я стою в рассветной рани.
В душе моей звенят колокола:
Прости всё, Боже, бабушке Татьяне!
Она жила на свете, как могла!

А в Гурзуфе есть дом Ришелье,
Беломраморный столб у платана,
В старом парке – спокойно живет
Бесконечная Пушкиниана.
О прекрасных порывах души
В мрамор вписаны мысли поэта,
И не гаснут живые цветы,
Освещая черты силуэта…
Каждый год, приезжая в Гурзуф,
Когда настежь распахнуто лето.
Я от моря, от скал и небес
Слышу эхо, как голос поэта!

А лес хранит могучий вид,
Его огромнейшая масса,
И он веками здесь стоит,
Не зная Ленина и Маркса.

А я живу в божественном Крыму,
Где о былом мне шепчет каждый камень,
Крым доверяет сердцу моему
Шифровки скал, хранимые веками.
Кипела жизнь пещерных городов,
Где взлет души – наскальные рисунки.
Я все штрихи прочесть твои готов,
И у меня нет времени для скуки.
Психоз вражды потомки не поймут,
Нам жизнь дана не для рытья окопов.
Земля свята в божественном Крыму,
Её зову святыней всех народов!