Андрей Поляков - Китайский десант

…посижу
дома —

поищу

Бога.

…посижу,
погрущу,

песенки —
посвищу.

Я верю в Бога,
потому —
считаю время за тюрьму

(где, проливая токи слёз и восклицая
«братья! братья!», в осенней дымке
папирос, ко небесам открыв объятья —
октябрь уходит как-то так,
как мальчик-робот
с чёрной тенью),

навстречу снежному виденью
подъемля издали кулак.

Вот был сон
о твоих словесных страстях,
почти
утраченный за день,

неуслужливый,
золотой. Ты
всё ещё чувствуешь,
чуть-чуть не помня,

его присутствие
под ложечкой, слабую,
лишнюю (нет)
свирель-пустоту о том, как
сбегаешь вдоль

эскалатора
в Божьем одиночестве и
(обратил на это после)
тряпичной
тишине,

как вдруг:
осень, желтоватые, осень, листья
на площади сна,
дымка,

детский мальчик
лет восьми (девяти)
с бывшим твоим рюкзачком…

– Что ж, догнать!

Никакого нет,
мальчика нет,
ты как если скользишь

давней улицей, где
Симферополь,
булыжник,
афишная, видишь ли, тумба

по линии к телецентру,
не вовсе напротив
проходного двора
и дворов,

серых ступенек,
чёрных
(железных куда-то)
перил.

Понимаешь, что мальчик
был Аполлон Безобразов,
потом:
что он был по себе —
Филострат…

Возвратиться проснулся,
подумал: ведь
Безобразов-не-Филострат —
спокойная тема дня

для Китай-разговора.
Для
разговора.

Кошка
– это серые ходьбы зверя! —
разговаривает:
«Я надеюсь о Боге…»

Немного собаки говорит:
«Лаем, лаем!
удаляемся, удаляемся!

Никого не остаётся вот здесь,
кроме отражения бумажной луны

на лезвии потерянного ножа
в плакучей речке
Салгирке…»

Или-ещё-один-раз:

«Ничего не замечаю смотреть,
кроме отражения луны, не луны
на трупиках потонувших мечей
в голодной реке —
Монголке».

Листопад
легко и сухо
опускается
на ухо,
– ухо слышит
как шуршит,

словно звук
в мешок зашит!
В дождь
из листьев
кто выходит?
в желтопад, в те, в то… —

нет,
не получается стишок,
ну и ладно,
хрен с ним,
лучше перекурим
сигарету «Прима»,
а потом —
запишем
первое,
что плеснёт сюда в голову:

ХУАНХЭ.

Чья лодка, вóлнами
шурша, как листьями,

скользит под кожей:
не так ли уплывёт

душа, когда заснёт
на брачном ложе?

Когда уснёт на брачном ложе, чьё сердце выплывет: дыша?

Приснилось : [1] Правда, приснилось.
Пятигорский косит на восток
он похож на разумный цветок

«Слушай, осень, а ты хороша:
у тебя между листьев душа —
что ты хочешь,
душа золотая…»

«Я хочу половину Китая,
жёлтым мелом метёный восток,
в голове золотой бугорок:
он блестит и царит в голове,
там, где осень,
а может – и две».

Не снимай
дождя
со щёк,
ну,
пожалуйста,
ещё,
ну, скажи:

в жизни —
жизнь,
поживём —
увидим
жизнь!

что же
мы
увидим?

– после дождичка
в субботу
в блеске дождичка
пруды:

две
осенние
заботы,

две
осенние
воды.

…дождик в каплях: «да-да»,
а одна: «ад-ад»
(это в силе обратная осень)…

Нет, я не длился вчера этой осени ночью одной. Я слушал
как дети дождя шелестят за стеной, поют, обращаясь
к родным и любимым шумящих деревьев ветвями сновидцам
в ненаглядной своей красоте… словно бабочка бьётся в аорте…

Просто мёртвые так не поют. Только ангелы очень поют, отпуская
друг друга на землю на небесного веса верёвках в редком облаке
ласточек, в маленьком блеске маслин. Товарищи маи, товарищи вёсны,
товарищи вёсла и цапли в воде – вот бывает, что так напевают.

Звучат непонятно, поют о руках и богинях, похоже на то,
как если бы я пробегал под рекою Салгира, квадратно-осенней
луной осветлённый, печальный, весёлый, больной… борода
до утра вырастает чуть-чуть, мягко плешь серебрится монеткой…

Сутулый очкарик, бледен, слаб, дождевою водою, как ветром, волнуем,
наделённый библейским кустом бороды, я торжественно сплю наяву,
подражая дождю бормочу, облачённый в себя, опьяняясь антично
стихами, чьи слова – города под водой… или нет —

журавли кораблями… Что ж, печально весёлый, я крестиком в стороны
руки раскину китайской в рубашки пустых рукавах (а на сердце —
свеча и просфорка), я, незримо качаясь на жёлтых и чёрных иного

эфира волнах, подержу в голове Персефонку… Пускай православный,

но всё же… Пускай я крещёный, но всё-таки часто мне хочется
осенью верить каким-то богиням красиво-ночным, в теле плоти собой
засыпая, все их тёплые руки, как листья, к лицу прижимать, на весу
драгоценных верёвок теплеть, а богиням – облизывать пальцы…

И не то, что б хотелось слезами молиться на женские части
дождливых богинь молодых, но всё-таки хочется временем часто
хоть бы издали в Таврике слышать как чьи-нибудь дети порой
поют за китайской по цвету, из-за листьев осенних, стеной:

«Богини левая рука
бела,
как в мае

облака,

а правая
рука —
червонная
рука,

а третия рука —
невидима пока,

а третия рука —

невидима
пока…»

Даже в птице
дождливая
кровь —
переводит на осень
любовь,

как буддиста
внебрачная
осень,
превращённая в цифру —
108.

Это есть восковые сады,
свет туманный
от низкой воды,