Бахыт Кенжеев - Сообщение

Струятся слезы матери, твердь спит.
Грач-феникс молча чистит перья.
Священник грех водой святой кропит.
Спокойный пекарь-подмастерье

запоминает музыку муки,
теплопроводность кирпича в заветном
нутре печи, глубокие желобки,
бороздки жёрнова, с трудолюбивым ветром

брачующиеся. Плотный известняк
не столь тяжел, сколь косен, порист.
Скажи мне, отче, в наших поздних днях
есть смысл? Молчу. Хотя бы жар? Хотя бы поиск?

Лишь горе светлое гнездится между строк,
сквозит в словах непропеченных:
я царь, я раб, простуженный зверек,
допустим, брошенный волчонок.

Не знает хлеба волк, не ведает зимы
метельный мотылек. Душа, ты легче гелия.
А мельница скрипит, и печь дымит, и мы
поем осеннее веселье.

…и атом нам на лекциях забытых
показывали: вкруг его ядра
вращались электроны на орбитах
из проволочек. Ночь была щедра

на звезды дикие, на синие чернила,
табачный дым и соль девичьих слёз.
Что минует, то станет мило?
Нет, то – поэзия, а я всерьёз.

Вот вымокший балкон. Вот клен багроволистый.
Юдоль беспамятства и тьмы.
Но занавес небес – глухой и волокнистый
асбест – вдруг рвется там, где мы

забыв от счастья самые простые
слова и времени берцовый хруст,
застыли на краю пылающей пустыни,
не размыкая грешных уст.

одно белковое тело пришло к другому
на первом спортивное на втором зеленый халат
первое тело честную песенку спело
а второе вдруг подхватило но невпопад

второе тело кололо первое полой иголкой
забирало кровь на анализ желчь и мочу
потом любовалось его алой футболкой
махнемся не глядя? а то (смеясь) залечу

ты, попросило первое тело, выписал мне бы
психотропного чтобы шуршать веселей
и, заглядываясь на ассирийское небо
видеть сирые очертания молью траченных кораблей

а то у меня депрессия и над головою я различаю
только сгустившийся водяной пар,
сернокислые капли да хлопья спитого чая
глупости повествует второе ты еще не так стар

чтобы терять дарёную связь с потусторонним
миром (хотя его, несомненно, и нет)
и вообще, хрипит, когда мы родных хороним
им на смену приходит не ветер, а черный свет

Я видал в присмиревшей Грузии, как кепкой-аэродромом
щеголял кинто,
я гулял с мокрощелкой по улице Бродского под советским
дождем, сухим,
как ночное кьянти в оплетенной соломой бутыли. Сказано:
если кто
будет тайно крещен домработницей и получит имя
Осоавиахим,

то судьба ему в просмоленной корзинке плыть
по Москва-реке,
на фокстротной волне крепдешиновой покачиваясь, пока
не покажется берег Америки, не пролетят на воздушных
шарах комарики,
пока не застрянет кораблик беспарусный в зарослях
тростника,

мыслящего папируса, в который стреляет из лука, не целясь,
загулявший Озирис, празднуя воскрешение, но нагоняя
страх
на обитателей влажных прибрежных мест, где ливийская
felis
учит своих котят охотиться на мальков гимнарха и серых
болотных птах.

бродят вокруг Байкала с цветными ленточками буряты
серебряные браслеты носят пьют водку о Будде не говоря
я любуюсь светлой водой я озяб и думаю зря ты
упрекаешь меня в скудости словаря

всякий, кто был любим знает как труден выбор
между черным белым и алым со временем всё тебе
расскажу ибо слова подобны глубоководным рыбам
вытащенным на поверхность с железным крючком в губе

зря полагаю бунтуют те кто еще не вырвался на свободу
знали б они как другие пьют йод и без улыбки отходят от
берега пробуя на разрыв ледяную озерную воду
хороша говорят солоновата но и это пройдет

Тише вод, ниже трав колыбельная, сквознячок с голубых высот,
бедный голос, поющий «ель моя, ель» с бороздок пластинки
под

антикварной иглой из окиси алюминия. Не смотри
на тычинки в приемном лотосе и родной мимозе: внутри

чудо-яблочка – горе-семечко, и от станции до сельпо
заспешит золотое времечко по наклонной плоскости, по

незабвенной дорожке узенькой, мимо клуба и овощной
базы, чтобы подземной музыкой, ахнув, вдруг очнуться в иной,

незнакомой области. Кто мы, те, что ушли, не простившись?
По ком
телефон звонит в пыльной комнате, надрывается телефон?

Когда бы, предположим, я умел
варить стекло, то обожженный мел
с древесным пеплом и дробленым кварцем
в котел черночугунный поместил,
и пережил любовь, и стал бы старцем,
и многое бы господу простил.

Когда б умел я, скажем, растирать
яд скорпиона с корнем мандрагоры,
с драконьей чешуей, добавив пять
частей крысиной печени, и сорок
частей полыни – молча без тебя
я жил бы, о грядущем не скорбя.

Сколь многие, как знает госкомстат,
потомство незлопамятно растят,
владея смыслом сна, но ни ремесел,
ни колдовства не ведая. Оно
и славно. Пляска осеней и вёсен —
цветное, безвоздушное вино —

то буйствует, то близится к развязке,
покуда ночь рассказывает сказки
двум кукушатам в заячьей норе
об Африке, где всякий ястреб – чудо,
о том, что время – гусеница Будды,
и тьме, своей покойнице-сестре.

один как перст неявно мне осталось
птиц тешить корки хлебные кроша
опять на пятки наступает старость
но верую обучится душа

лиловая звенеть и удивляться
в пивном das Leben винной ли la vie
без працы не бывает кололацы
и уголек не тлеет без любви

светают облачные арки
дождем умытый дышит парк
почтовым клеем пахнут марки
и беззащитный аардварк

как бы гроза в начале мая
могуч и тверд но не жесток
спешит по полю, воздымая
тапировидный хоботок

и обращаясь взором к высям
небесным чествует творца
как голос крови независим
как тайна женского лица

а я простейший папарацци
люблю и свет и перегной
чтоб воссиявши затеряться
в земле эстонии родной