Иза Фраймович - Поэзия моей мамы и мои мин(д)иатюры и переводы

Но, когда мой дух воспрянет вольно,
Тело предадите вы земле,
Вспомните, что мне уже не больно.
Потому не плачьте обо мне.

Те девятьсот суровых дней,
Блокаду, нашу жизнь в ней.
Какие б ни прошли года,
Мы не забудем никогда.

Всем классом были в Стрельне
Двадцать второго, в воскресенье.
Но долго как-то не гулялось нам.
Разъехались все вскоре по домам.
Предчувствия всех, что ли, нас томили?
Мы об испанских детях много говорили.

К подруге по дороге я зашла.
Там первый раз услышала: война.
Потом уже не раз, не два
Мы слышали: «Вот кончится война…»
Ну а тогда не знали мы, что вскоре
Нам предстоит такое горе.

На крышах у ворот дежурил стар и млад
И наблюдал, как по утрам взмывал
аэростат.
Усиленно работал в эти дни военкомат.
Рыдали матери, прощался Ленинград.

С какою болью мы смотрели,
Когда от бомб склады горели!
Чёрный дым – то сахар жжённый.
Мука и масло, хлеб палённый.
Дворцы, мосты и Летний сад —
От пепла посерел весь Ленинград.
Началом мужества без колебаний.
Все верили, что город не сдадут.
Нам трудно будет, но фашисты не войдут.

Я помню, мы мальчишек в партизаны
провожали,
А на другой день сами на окопы уезжали.

Нас в Веймарне высадили целый эшелон,
А в К и нгисепп уже не шёл вагон.
Мы только разместились, начали копать,
Как с самолёта пулями фашист нас начал
поливать.
Пришлося к лесу нам бежать,
Дальнейшего приказа ожидать.

Увы, тогда ещё вначале
Наши солдаты к Ленинграду отступали.

Обратно шли пешком до Ленинграда,
А за спиной уже гремела канонада.
Когда из леса мы дошли до здания вокзала,
На рельсах лошадь первой жертвой
увидала.
И как-то сердце сжалось от печали.
Ведь мы войны до этого ещё не знали.

Деревни опустели.
Разбитые, сожженные дома,
В них трубы почему-то уцелели.
Солдаты пыльные со сжатыми зубами
В обратный путь шагали вместе с нами.
Чтоб неприступной сделать из солдат
ограду
И намертво закрыть последний подступ
к Ленинграду.

Мы шли три дня, три ночи.
Конечно, мы устали очень.
Но страшное нас ждало впереди.
А детство оставалось позади.

Я так хотела фронту помогать.
Решила кровь свою сдавать.
Анализы все собрал а , сдал а .
Кровь оказалась первой группы, я здорова,
кровь годн а .

Но неудача преподносит мне и тут:
До восемнадцати лет кровь не берут.
Тогда на курсы медсестёр я записалась
И месяца 4 занималась.

Октябрь шёл, но школы не топили.
Подкрадывался голод, нас бомбили.
У магазинов дикие хвосты стояли.
Последние продукты по карточкам давали.
Мы тоже получили колбасу из крови.
Неделю кушали её, не боле.
А хлеб всё урезали, урезали.
Пока сто двадцать пять уж не давали.

Вначале, когда немцы нас бомбили,
Мы вниз на лестницу или к соседям
уходили.
Потом от голода страх притупился, мы
лежали.
Как будто и тревоги не слыхали.

Но на занятия я шла.
Уже в той группе я была,
Что отправлять должны на фронт.
Тогда мне шёл семнадцатый год.

Но и на фронт меня не взяли.
«У вас ведь дистрофия», – мне сказали.
И правда, носилки я п о днять уж не могла,
Но делать для фронта я что-то должна.

Ноги не слушались, идти не желали.
В холоде, в голоде все трое лежали.
Но что мне холод, что мне голод,
Когда в репродукторе: «…оставили город…»
Карандашом на обоях писала.
Над каждым оставленным пунктом рыдала.
Рукою худой, как ветка берёзы,
Я вытирала кровавые слёзы.
Нет, кто не п е режил, тот не поймёт,
Как слово «оставили» сердце грызёт.

И всё же мы верили твёрдо тогда:
В наш город врагу не пройти никогда.

А иногда мы с постели вставали,
На санки кастрюли – за водой уезжали.
На улице снег – до колен увязали.
В снегу, зашитые в простыни, трупы
лежали.
Похоронить, видно, честно хотели,
Но расстояния не одолели.

На Фонтанке фигуру запомнила я:
Завёрнутых вместе – мать и дитя.
Отец их, наверно, на фронте сражался.
Не знал, что труп их семьи на Фонтанке
валялся.

Неделю иль две хлеба вовсе не б ы ло.
За ним на Васильевский остров ходила.
Навстречу и рядом шли чёрные лица:
Чтоб было напиться, жалели умыться.
Голодные взгляды по снегу блуждали
И что-то всё время искали, искали.

Мороз был сильнейший, как в голод бывает.
Плевок на лету до земли замерзает.
Кой-где месяц а ми горели дома.
Их не тушили: мёрзла вода.

И именно в это ужасное время
Я в театр попала, Онегина пели.
И где только силы артисты набрали?
Но пели отлично, отлично играли.

Не знаю, откуда терпенье берётся,
Но ясно одно: Ленинград не сдаётся.

Нам хлеб добавляли самую малость,
Но нам это, право же, чудом казалось.

Весной убирали от снега дворы.
На фабрику с мамой работать пошли.
Для маскировки там сетки плелись.

Потом как-то наши пути разошлись.
Мама слегла и больше не встала.
На оборонные Зоя попала.
Я же учиться было пошла,
Но не на долго: мать умерла.

Бедная мамочка, мало жила,
Видеть нас взрослыми не дождал а !
В братской могиле её хоронили.
На похорон а х мы с сестрою не б ы ли.
Много трупов из больницы возили.
Родичи их хоронить не ходили.

Тётка сообщила: «Ваша мать умерла,
Выдержать голод она не смогла.
Ещё до войны больною была.
Пусть же ей будет пухом земля».
Я плакала долго, долго скучала.

Ходила повсюду, работу искала.
По объявлению в ломбард поступила.
Теперь каждый день на работу спешила.

Вечером страшно в квартире пустой.
Шёл ещё только сорок второй.

Иногда с оборонных сестра приходила.
Ей говорю: «Перебраться решила».

Тётка в квартире своей прописала.
Вещи в руках я перетаскала.
Когда ж по асфальту машину катили,
Артиллерийский обстрел объявили.
Замерло всё: машины и люди.

Долго стучать метроном ещё будет.

Слышно: со свистом снаряд пролетит.
Среди тротуара машина стоит.
Потом уж, когда отбой объявили,
Дальше машину мы покатили.