Анатолий Пискунов - Ковчег XXI

Переулки глухи, гулки, тени гонятся за мной.
Что за глупые прогулки под недоброю луной?

Эй, спокойно, без истерик, и пугаться не спеши!
Впереди короткий скверик и, похоже, ни души.

Как же, будешь беззаботен, если возится в кустах
и глядит из подворотен распоясавшийся страх.

Все тревоги по дороге, если в окнах ни огня.
Перепуганные ноги отделились от меня,

и шаги все чаше, чаще, и все громче сердца стук…
Только светит шар молчащий, зацепившийся за сук.

Говорят, что только на рассвете
смерть и незаметна, и легка.
Широко забрасывает сети
в этот час недобрая рука.

Небосвод под утро пуст и бледен,
как бумаги девственный листок.
На слова беспомощные беден
заревом не тронутый восток.

Лишь на миг забудутся сиделки,
от ночных забот едва дыша,
тут же вдоль обоев и побелки
проскользнет незримая душа.

Не смущая жалобами близких
и пока восток едва белес,
невзначай уходит, по-английски,
под покров надгробий и берез.

… Долго наблюдал я, как светало.
Разливалось утро, как река.
Только что-то вдруг затрепетало
и, как моль, коснулось потолка.

Январь спешит. Мы им не дорожим, он бесится, он этим
нас изводит,
и вьюгою пугает, и уходит. И зол, и потому неудержим.
Его дыханье чувствую во сне, неслыханно тяжел ледовый
панцирь.
И ветки под окном трещат, как пальцы, ломаясь
в неуступчивой возне.
От царства отрекается январь, не видя в нас почтения и
страха.
Снега на нем как шапка Мономаха. Сияет сквозь метелицу
фонарь.

Гляжу в себя печально я, дыханье затая:
живет во мне песчаная случайная змея.

Не видывал такого я, не чуял и во сне, —
слепая, бестолковая, очковая во мне.

И на свету сознания, и в омуте забот
коварное создание обиды стережет.

Покусывая, мучая, ты душу холоди,
змея моя гремучая, лежащая в груди!

Скажу кому угодно я, прочувствовав нутром:
ты в сказке подколодная, на деле – под ребром.

Боги ли шепнули мне: «Беги!», я ль решил, что сделать это
вправе…
Долог путь к известности и славе – коротки к бесславию
шаги.
Уходя, тебя на берегу спящей, беззащитною оставлю.
И хотя еще себя прославлю, оправдаться так и не смогу.
Образ твой сумею сохранить – сгубленной запомню,
неповинной.
Свяжет нас незримой пуповиной та твоя спасительная нить.
Оттого что стихнут голоса или пустота возникнет рядом,
ты очнешься и тревожно взглядом черные догонишь
паруса.
Потрясенно выдохнешь: злодей, раненой волчицею
завоешь.
Быть неблагодарными всего лишь качество врожденное
людей.
Все как есть покажется игрой, выдумкой никчемной и
нескладной.
То, как поступлю я с Ариадной, эллины простят, ведь я
герой.

В ресторанчике приморском, на терраске,
где прохладно ближе к вечеру и сыро,
пивом пенным я смывал дневные дрязги,
пыль дорожную и все обиды мира.

Я проматывал открыто, без утайки,
состояние души пивным бокалом.
И глядел, как непоседливые чайки
режут небо по немыслимым лекалам.

Над акациями ветер поднимался
и сгущалось и темнело голубое…
И все лучше, все яснее понимался
ровный говор черноморского прибоя.

У скал и возле трепетной воды,
на улице, причале и перроне,
в Беляеве, Женеве и Вероне
искал я затаенные следы.

Атланты с экскурсантами глазели на
то, как я, невежа и плебей,
в Москве, Афинах, Вене и Марселе
распугивал вальяжных голубей.

В степи, что нянчит спеющие злаки,
в угрюмых, цепенеющих горах,
осиливая время, лень и страх,
отыскивал я спрятанные знаки.

Нашел. Но никому не говорю,
что выронил находку из перчаток —
души неугасимый отпечаток,
похожий на пропавшую зарю.

Прошлое, как сено, вороша:
летописи, были, кривотолки, —
суетная мается душа
в поисках мифической иголки.

Умная, пытливая рука,
истины отыскивая крохи,
каменные щупает века,
бронзовые трогает эпохи.

Молью лет изъедены меха,
с надписей слетела позолота.
В ноздри набивается труха,
душат испарения болота.

Но историк, тужась и ворча,
знай полощет камушки в корыте,
и душа трепещет, как свеча,
на ветру сомнений и открытий.

Я два и два сложил, я их связал
и стопку бросил в угол по привычке.
Душа теперь похожа на вокзал,
куда не ходят даже электрички.

Тут залы ожидания в пыли,
а живопись на стенах коридора
причудливей фантазии Дали,
разнузданнее кисти Сальвадора.

Умолкла безалаберная речь,
ушла она с букетами, вещами.
Ни сладкого тепла счастливых встреч,
ни слез тебе, ни трепета прощаний.

Ослеп, оглох и онемел перрон,
и рельсы обленившиеся ржавы.
И сумрачно, как после похорон
судьбы, любви, надежды и державы.

В книге судьбы не найти оглавления,
не разобрать ненаписанных строк.
Шумно страницы листает волнение, только никак не найдет эпилог.

То ли с надеждою, то ли с тревогою,
сутки за сутками, лист за листом,
ищет измученно зрение строгое,
чем и когда завершается том.

Все, что начертано, не исполняется, —
ереси планов и лесть ворожбы…
Время подходит и тихо склоняется
над незаконченной книгой судьбы.

Срывался – и переставал, но это не каприз.
Не плутовал, не бастовал: набрасывал эскиз.

Он был как будто не готов к искусству января.
Тянулся нехотя на зов слепого фонаря.
Лениво поверху скользил. И все-таки к утру
созрел – и миф изобразил резьбой по серебру.

Березы в ряд, узор оград, газоны вдоль дорог.
И город стал, как на парад, величествен и строг.

А снег бестрепетно глядел на почести ему.
Как будто разом охладел к успеху своему.

Январь с его недобрыми богами оконная оплакивала
створка.
Пока богему нежили Багамы, поэты прозябали
на задворках.