Ирина Горюнова - Улыбка Хатшепсут

Я люблю ромашки, колокольчики, васильки,
Пить не люблю из чашки и расширять зрачки,
Выламываясь из тела своей оборотною сущью,
Так чтобы жизнь звенела туманной ночною глушью.
Я не люблю сумрак ночи, мчась с окровавленной мордой
И раскаленною пастью, взбивая лапами воздух.
Я не люблю репейник зубами тащить из шкуры
И когда ветер веет и когда бабы – дуры.
Я не люблю, когда скука томит меня зовом плоти,
Я не люблю разлуку, что просто меня изводит.
Я не люблю ногами топтать неокрепший росток,
Я не люблю словами шептать, что я одинок.
Люблю же, поднявши морду, выть с тоской на луну,
Люблю головою гордой склоняться в твоем плену
И голосом хриплым рыкнуть, свою укрощая страсть:
К тебе я смогу привыкнуть, ТЕБЕ отдавая власть.

Она такая маленькая и пятнистая
Как перепелиное яйцо…
Местами светлая, а где-то мглистая,
Во мне свивается кольцом.
Я кутаю её, как в вату,
В обёртку своего тела —
Это мои латы,
Она в них давно прела,
Билась, хотела на волю,
Рыдала в моей груди
О том, что душно в неволе
По лабиринтам бродить,
Дождить грехами смешными,
Судить других свысока,
Любить не тех, иными
Путями б рвануть в облака…
Она тосковала хрупкая,
Любила в куклы играть,
Кричала: «Пусти меня, глупая,
Пусти, я буду летать!»
И я отпустила бессильная
Сдержать ее, уберечь,
Душа моя своекрыльная
Ввинтилась штопором в смерч,
Ввинтилась, сверкнула молнией,
Упала ослепшая вниз…
Что же ты, моя ро́дная? Что же ты?
Поднимись!
Но нет мне ответа более…
Померкла и сжалась в ноль,
Не надо ей больше воли и
Не манит ничья юдоль.
Я кутаю её, как в вату,
В обёртку своего тела,
Недужную, виноватую
За то, что она взлетела…

На свете бывает так, когда уже поздно,
Когда никому ничего не изменить,
Когда догорают последним высветом звезды,
И можешь осмелиться только и отпустить.

Когда от сожжённой тетради остался лишь пепел,
А мыслей сгоревших искорчился труп на полу,
И ты уже новую форму ваяешь и лепишь,
И новым кумирам сияешь и пишешь хвалу.

Когда тебе новую страсть уж подали на блюде,
Украсив для благости веточкой вялой петрушки,
И вкус извращенный слюной в ожидании блудит,
Мурашками тая, в лысеющей старой макушке.

На свете бывает так, когда уже поздно,
Когда никому ничего не изменить,
И сколько б ни таяли в мире последние звезды,
Но те, кто под ними, по-прежнему будут блудить.

Зачем таинственной судьбою
с тобой мы в мире сведены?
Зачем злодейкою лихою
В единый свет заплетены?
Как стало больно безысходно,
Когда единая душа
Теперь настолько несвободна,
Что без тебя ей не дышать?
Когда стираются щербинки,
А ты лишь матрица её,
И две нецелых половинки
Лишь отражение твоё?

Зона турбулентности земная,
Вихревой таинственный поток
Свою мощь и силу набирает,
По нему иду я как хмельная,
А куда: на запад, на восток?
Я иду: мечтая, сострадая,
В мирозданье просто запятая,
Но стихи свои в него вплетаю,
Прорастая в вечность как цветок.

Я вдохновения слегка перебрала,
И плохо сплю и постоянно грежу,
Похоже, мне вселенная мала,
Раз не смыкаются, ища чего-то, вежды.
Иду по тонкой грани бытия:
Ни здесь, ни там, а вроде где-то между,
Сама себе и Бог, и судия —
Дающий/отнимающий надежду.
Пьяна своими мыслями, тобой
И той мечтой, что мне когда-то снилась,
Какою-то незримой каббалой
Сознанье таинств песней мне явилось.
Я вдохновением похмельна и пьяна,
И суть вещей, их голоса я слышу,
Неизреченных знаю имена
И лишь свою не отыскала нишу.

Безнадёжной любви отдаваться взаймы?
Может, вовсе в ломбард отнесешь под залог?
И тогда, взяв гроши из потёртой сумы,
Охмелев, отмотаем уж как-нибудь срок!
Безнадёжной любви отдаваться взаймы?
Не рассчитывать дара мятежную горечь…
На асфальте растоптанной корчится совесть,
Что дорогою шла со своей Колымы…
А в ломбарде сказали: «Потрёпана сильно,
Безнадёжно потухла, протухла слегка,
Припорошена пеплом, посыпана пылью,
Сединою прибиты стали оба виска…»
Безнадёжной любви отдаваться взаймы?
Что еще остаётся – в ломбарде не взяли —
Говорят, что её мы до дыр истаскали,
Так что нам не судьба доплестись до корчмы.
Отдаёмся любви под залог друг у друга,
Согревая мощами бессмертье костей,
Где-то там за окном всё беснуется вьюга,
Оттого, что на миг стало людям теплей…

Дойдем до точки – одной из множеств
Среди таких же пустых ничтожеств,
Среди трагедий, а может фарсов
Под знаком жестких кровавых Марсов.
Мелькают знаки суфлера в театре
(В психушку б надо, иль к психиатру),
Ничтожность строчки, безумье взгляда
Стучатся в разум: оно вам надо?
Иль сурдокашель птиц-рук безумен?
Тебя разбудит постылый зуммер…
Дойди до точки, не трусь, так надо!
Плеснём цикуты – не ждать распада?

На небе млечность пути застыла,
А звезды сбоку – не там ходила,
Не тех любила, не так пылала…
Прости, мне было тебя так мало!
Прости, но может, уйду беспечна
Во мглу тумана, в её безмлечность.
Меня так манит глухая бездна,
Пути иные хочу я срезать…
Разверзла пропасть пучины тризна,
Соблазна лунность – моя отчизна,
Моя двуликость и окаянство
И масок жутких непостоянство…
Прости, мне было тебя так мало,
Пути иные я созерцала…
И только шаг лишь, зовущий в пропасть,
Попасть под смерчи, попасть под лопасть.
На небе млечность пути застыла,
А звезды сбоку… не там ходила…

Храмовые тоги загрязнились
И потеки крови на губах,
И страницы требника лоснились,
Истончась в неправедных руках.
Что тебе мои словотворенья?
Это только жрицы пьяный бред,
Нет в тебе ни искры сожаленья:
Вдруг остыл полуденный обед?
Вдруг тебе не донесут полушку,
А мечтаешь ты о золотом,
И наполнив храмовую кружку,
Дверь закроешь грязным сапогом.
Будет день и будет пища, водка,
Будет стылый и постыдный секс,
И не протрезвевшая кокотка
Безусловный вызовет рефлекс.
Что тебе мои больные бредни?
Полис изувеченной тоски
Был просрочен даже не намедни,
Вместо он бумаги туалетной
Был тобой разорван на куски.