Алла Макаревич - Избранные стихи

За былые обеты,
за свободу и славу
поднимали поэты
голубые бокалы!

От чахотки, наветов,
в тёплой крови шинели —
погибали поэты
на крестах и дуэлях!

Золотые сонеты
исчезали во мраке.
Возникали поэты
Из «Бродячей собаки».

И в железные лета
из огня и агоний
выносили поэтов
легконогие кони!

Но в пурге до рассвета
среди хрипа и храпа
умирали поэты
на колымских этапах…

…Все подробности-сметы
биографий отбросив,
застывают поэты:
в гипсе!
в мраморе!
в бронзе!

В медных трубах Истории
синеют на полках.

И недёшево стоят
благодарным потомкам!

Поэт и летит, и боится,
И Белого Бога зовёт.
И чистого неба страница
Открыта во весь разворот.

В сугробы упрятано поле,
Ведущее в бездну и мглу.
И алое зарево боли
Пылает на каждом углу.

И жёлтого снега пригоршни
Швыряет чухонский январь.
И гаснут все спички.
А дальше —
Усмешкой решит Государь
Судьбу.

Ещё в концертах Петербург,
И сани вязнут, улицы в снегу.

Ещё добры коней глаза,
И есть – Воронеж и вокзал.

Ещё поэт парит, поёт
И зажигает неба свод.

Ещё он нежен и красив,
И сладко пахнет керосин.

Ещё друзей живых не счесть,
И многие почтут за честь…

Ещё он ходит, пьёт и ест,
Но там – на доме – белый крест!

И телефонные звонки
Рвут перепонки на куски!

И ночь последняя грядёт
От зарешёченных ворот

Платок и плащ
изодранный и ветхий.
Платок и плед,
и пальмовая ветвь.
И четверть или треть
необозримо огненного века
уже прошла.
Остались считанные годы
(а может, месяцы, недели, дни…)
Потёртый чемодан
на паперти вокзальной.
И руки на коленях —
два крыла…

…И пересыльный стынет товарняк
в ста километрах от Владивостока.
Туманные надежды на спасенье
оставлены.
Съедобно всё, что можно
разгрызть зубами!
(Как они болят!)
Как режет уши
крик чужой высокий,
натянутый на нервы проводов!
И лучше
совсем затихнуть,
уползти подальше.
Кровоподтёки молча зализать.
От холода и боли задохнуться.
И прекратить небытие —
безумье жизни!
И бытие бессмертья обрести.

Ах, в клетчатых немыслимых штанах
выходит Хармс
из-за угла на Невский!
Год двадцать энный
мчится впопыхах!

Цветут афиши,
ночи тонут в блеске
безумных споров,
свежих рысаков!
Театров стены
рушатся в спектаклях!

Шар Зингера
кружится над строкой,
(пока его не описал Ираклий).

Год двадцать энный —
пеной из ноздрей коней,
не укрощённых над Фонтанкой!
Кострами расцветает в январе,
Звонком трамвая
будит спозаранку…

…Выходит Хармс
на мостик покурить.
Он знает, что не будет генералом.
Он только чиркнет спичкой
над каналом.
Но мир за ним
не сможет повторить.

Возникающее из небытия,
вечной цепью вьющееся чудо —
никуда, нигде и ниоткуда —
мир мой,
век мой
и душа моя,
возникающая из небытия.

Всё накрыто к тайным торжествам.
И заря разостлана в полнеба!
В переливах граней – сон и небыль.
В серебре и золоте листва.
Всё накрыто к тайным торжествам.

В невозможно синей глубине
остывает силуэт развязки:
чьих-то глаз – сверканье в прорезь маски!
чьих-то губ – почти на самом дне
в невозможно синей глубине!

Бархатом малиновым, ночным,
занавеса край – колеблет зданье.
Радуги бессильно опозданье!
Всё уходит.
Чтобы стать иным.

И рожденья розовеет дым.

Туда! Скорее!
Дайте руку!
(Сквозь вонь бензина —
дробь подков!) —
В отшельничество переулка!
в ампирный понт особняков!
В сквозняк оконных переплётов!
За полный разворот перил —
В подъ-езд,
в под-ход,
в подъ-ем,
в под-что-там?)
В подвластье глаз!
Под взмахи крыл