Михаил Мазель - Легенды об оружии бессмертных

© Илья Шенкер, портрет Михаила Мазеля, 2005

Самолёт приземлился в Нью-Йорке.
Обычное дело.
Пассажир сел в такси
и поехал на нём в Ривердейл.
Через трафик и дождь,
раздвигая эпохи пределы.
Это после мы скажем,
«отметив» её передел.

Вереница огней колыхалась, как море,
и город
нависал над дорогой
и таял в дожде за спиной
ожиданием встречи,
волненьем про гордость и горе
и о том, что никто не находит
дороги иной.

А дорога петляла
неспешною красной гирляндой
и внезапно рассыпалась
с тихим шуршанием шин
за воротами сада.
Дом встретил симфонией ладной —
птиц.
Пахнуло Гудзоном и хвоей.
Спешите?
Спешим!

– Проходите, Маэстро!
С приездом.
Маэстро Вас примет!..
Во и он.
Невысокий.
Старик,
но лицом – молодой.
Жизнь в усталых глазах.
Что нашёл
пилигрим в пилигриме?
Непохоже,
что сад в этом доме
порос лебедой.
(Посетитель был в курсе:
хозяин
живёт, как отшельник.
Скоро год…)
Он хотел поклониться
и
сразу уйти,
но по просьбе… остался.
Так много
на свете расщелин.
Так редки остановки
на нашем тернистом пути.

Прилететь из соседней галактики
слушать пластинку?
Для кого-то абсурд.
Для другого —
подарок небес.
Соткан звук и намотан на память
живой паутинкой.
И зудит паутинка на душах,
как вечный порез.
В полумраке,
подсвеченном тусклым мерцаньем
камина,
проживая до дна
свою долгую трудную жизнь,
он опять дирижировал… звуком,
но было не мнимым
ощущенье от горькой,
но светлой
и чёткой межи.
Он на время исчез.
Он стоял, как всегда, пред оркестром,
сидя в кресле, он им управлял
через …дцать долгих лет.
И он слёз не стеснялся —
навеки великий
Маэстро,
и слеза оставляла
у всех
на щеках
лёгкий след.
Как они говорили?
Непросто,
двойным переводом.
Как?..
О музыке той, что звучала.
О дальней стране,
из которой и гость и создатель симфонии
родом.
О Победе…
Смотрели журналы.
Начало турне.

Гость,
дослушав,
уехал навстречу «открытью эпохи».
Фотография с дарственной надписью…
Громкий успех.
А хозяин остался…
Умерьте, пожалуйста, вздохи.
Он прошёл долгий путь.
Он достоин расставленных вех.

Он не молод,
да что там он – стар:
ему семьдесят пять.
Он уже потерял три страны
и любимый La Scala.
Пусть на радио…
Новый оркестр, что новая пядь.
Миллионы сердец его палочка
разом ласкала.
Да, он – стар,
но не сломлен
и может продолжить борьбу.
Он – в Нью-Йорке,
но каждою нотой он против фашизма.
Седины не добавить
и складок не видно на лбу.
Не сломать его духа
и не переполнить трагизмом.
Страха нет.
Только боль и желанье
служить, как дышать.
Никогда не уронит он чести —
сын гарибальдийца.
Он читает газеты и рвётся
страдая душа.
Согласитесь: не каждый
страданием сможет гордиться.
Да. Он знает теперь,
чем внесёт в этой битве свой вклад.
Он запишет её…
Он достанет её партитуру.
Слава Б-гу, за право её исполнять
не устроили гвалт,
посчитали за честь для него
без единого тура.
Его палочка часто звучала сквозь тучи войны,
вдохновляла борцов,
собирала для них сотни тысяч.
Слава Б-гу,
он не был раздавлен стандартом двойным:
итальянец в Америке…
Славу из камня не высечь.

Кружным путём на юг:
в Ташкент,
в Иран, Ирак, Египет…
Как в «Касабланке»…
О, My Lord!
My Captain, please keep it!
Атлантика… За кадром кадр.
Минуя
минные поля,
Он попросил,
и
Он следил за
кораблём,
благоволя.
За кадром кадр.
Лист за листом.
Так нужно и
так должно.
Желанье противо->
<-стоять.
На фильм не снята лонжа.
Жара в Нью-Йорке. Пыль. Корабль . С
ней не сравнится
жар внутри.
Ну наконец-то!
Сколько дней
рошло?
Пять дней?
Нет —
целых три.

Победа? К сожаленью, нет!
Участие? Бесспорно!
Рыдают флейты, да гремят
литавры да валторны.
За звуком – звук.
Отправлен диск.
Назад:
путём опять кружным.
В оружии бессмертных нет
иных
деталей и пружин.
Он вытворяет чудеса.
Летает иммельманом.
И телеграмма, год спустя,
в кармашке с талисманом
под сердцем. Шквал в Нью-Йорке.
Эх…
(молчанья в Куйбышеве залп).
Не маг. Волшебным жезлом бой
и боль
в единый
вдох связал.
«Автограф» Верди на груди
хранит его полвека.
Что человек в руках судьбы?
Что звук без человека?

Он темп хранит.
Всё дело в нём.
В нём пульс
и
долгий чистый звук.
Все партитуры в голове.
Они,
как будто дело рук.

Он никогда не считал себя храбрым,
однако
в эту трагичную осень
подолгу бродил он
между бомбёжками.
Всюду
он чувствовал знаки.
Всё говорило:
Быть стойким – необходимо.
Резким контрастом с
на редкость прекрасной погодой
в лицах читалась тревога,
но с нею – решимость.
И,
продолжая бродить
по любимому городу,
мог ли он знать,
что
симфонией новой кружим он.
Сколько не рвался,
был признан он к службе негодным.
Вместе с другими
тушил зажигалки на крыше.
Могут ли люди, как боги, влиять на погоду?
…Делалось небо яснее, прозрачней и выше.
Ясность
давала отчётливей слышать безумье.
Звёзды дрожали,
и
в этом дрожании звуки
в крепость слагались и
он