Леонид Дворкин - Солнечная дорожка

Не знаю благороднее я дела,
служу ему немало лет.
Могу сказать сегодня смело
ученый я, и значит, я – поэт.

Меня преследует попса,
на всех каналах стало тошно,
пищат, гнусавят голоса,
а на душе тоскливо, тошно.

Душа голодная болит,
душе ведь тоже надо пища,
душа холодная кричит:
– Ты отогрей меня, дружище.

Уплыл в туман двадцатый век
и стало круче наше время.
Ты не жалеешь, человек,
ведь что-то потеряло племя?

Карьера, деньги, суета,
долой романсы и манерность
и в то же время – пустота,
а, главное – немилосердность.

Все в жизни было, я как все
святым не был и в том признаюсь,
но верным был своей душе
и до конца таким останусь.

Летит курьерский мой,
минуя полустанки.
Все меньше их осталось впереди.
Как будто бы с горы
летят шальные санки
и снегом заметает санные следы.

Летели вместе с ним,
когда весна звенела,
дурманил нас жасмин
и пели соловьи.
За станцией Весна и Осень отшумела.
Отплакали свое холодные дожди.

Все гуще валит снег.
Стекло заиндевело.
На станции Зима мигает семафор.
– Мой поезд, не спеши,
шепчу ему несмело,
– Ты слышишь, как стучит
горячий твой мотор?
Он отдохнет, и мы помчимся снова,
растает за окном ночная пелена,
деревья зашумят в своем уборе новом,
за станцией Зима опять придет Весна.

Закончилось студенческое лето.
В аудитории стоял беспечный гам.
Вошел профессор как-то незаметно.
приветливо представился он нам.

Я предвкушал унылые расчеты,
рутину цифр, сухие чертежи,
но вскоре ощутил раскованность полета,
крутые интеллекта виражи.

Мне показалась лекция поэмой,
волнующей до глубины души.
И убедительными были теоремы,
и несухими были чертежи.

А он как маг, вводил нас в сказку,
в симфонию волшебных слов.
Мы зачарованно следили за указкой,
за блеском роговых очков.

Впервые, не без изумленья
запомнил автор этих строк
студентов ропот сожаленья,
когда раздался вдруг звонок.

Люблю как нежно золотится
здесь первый робкий летний луч
и все приветливей искрится
горячий шар из темных туч.

Люблю узор замысловатый
на окнах зимнею порой
и свет настольный красноватый
и книги, что всегда со мной.

Могу беседовать я с каждой,
о многом с ними вспоминать.
Уверен, книги могут также
о чем-то думать, молча ждать.

Наверно, лучшие мгновенья
я с ними вместе пережил,
нет слаще мига озаренья,
– я эту истину открыл.

Причудливо все в красном свете,
все ближе слышен шум грозы.
Отсчитывают время в кабинете
мои любимые старинные часы.

Мой сын, чем объяснить не знаю,
мне стало сниться детство, мать,
страницы жизни я листаю,
наверно, начал уставать.

Ты знаешь, я не знал усталость,
работал много, на износ,
хотел взамен всего лишь малость
чтоб ты, сынок, счастливым рос.

Жизнь так сложилась,
что жестоко и подло обожгла война.
Отчаянно трудилась мама,
чтоб хлебом накормить меня.

Жизнь без отца по своему учила
терпеть тогда, когда невмоготу.
Я помню мама, сгорбясь, шила,
надеясь легче будет, если подрасту.

Я рос в поселке белорусском,
кругом лесная сторона,
а в ложе берегов песчаных
течет река Березина.

Я этот край считаю лучшим,
благословленным на Земле —
пахучий хлеб, речные кручи
и крики петухов в селе.

Ватага сельских ребятишек,
нехитрых игр азартный пыл.
Очарованье первых книжек,
свет керосинки, что коптил.

За окнами мороз добрячий,
гоняет ветер облака.
Картофель на столе горячий
и жбан парного молока.

А мама у стола хлопочет:
"Ты ешь сынок, изголодался, знать.
Вчера читал ты до глубокой ночи,
ложись сегодня раньше спать."

Ах, мама, ты, конечно, знала,
ведь таял в лампе керосин,
накрывшись старым одеялом,
взапой читает книги сын.

И страсти сильные витают
в его мальчишеской душе —
вот он Дантеса убивает,
вот с Пятницею в шалаше.

Как быстро детство пролетело,
оставшись в беспокойных снах.
Как быстро вьюга прошумела,
оставив иней на висках.

Горжусь я тем, что с детства вырос
среди совсем простых людей,
им подлости не ведом вирус
не ведом вкус пустых страстей.

Для них добро и состраданье
не просто звук красивых слов,
а искренне помочь желанье
и разделить, коль надо, кров.

….

Вот отзвенел звонок последний,
вздохнула школа словно мать.
Цвела сирень и дуб столетний
хотел о чем-то рассказать.

А вскоре я с простым "приданым",
обняв седеющую мать,
уехал с ветхим чемоданом
в столичный город поступать.

Далекий пятьдесят седьмой…
Благоухали в парке розы,
и Минск шумел такой родной,
и теплые шумели грозы.

Непросто было жить, учиться,
деньгами мне никто не помогал.
Бывало, хлеб с одной горчицей
в столовой нашей уплетал.

Наука мне легко давалась
и погулять я был не прочь,
но в сессии особенно старался,
за книгами короткой была ночь.

Все дальше, дальше уплывают
дни юности прекрасные моей
и ослепительно сверкают
неповторимостью своей.

В далекий тот прекрасный вечер
под сенью минских тополей
судьба мне подарила встречу,
за это благодарен ей.

Меня пьянили танго звуки,
темнела неба бирюза,
и нежные белели руки,
блестели карие глаза.

В тот вечер понял я, наверно,
когда так пахла резеда,
что встретился с любовью верной
и с ней останусь навсегда.

Пять лет учебы пролетели.
Где же работать? Велик мир,
но мы с любимой захотели
уехать в снежную Сибирь.

….

Сибирь, в тебя, по-прежнему влюблен я,
хоть нрав твой круток и суров,
людьми твоими восхищен я,
Сибирь не любит слабаков.

Бывало все – морозы, ветры
и на воде одна лапша,
но комнатушка наша в девять метров
была уж больно хороша.

Здесь с панцирем кровать стояла,
шкаф, сбитый из простых досок.
Стол, лампа, одеяло
и рядом книжный уголок.