Леонид Дворкин - Солнечная дорожка

Вот в этот уголок наш райский
еще кроватку я принес
и в морозный день январский
жену с дочуркою привез.

Поверь, что было нам не тесно,
был по душе нам первый кров.
Причина этому известна
ее название – любовь!

Так получилось, что наука
работой стала для меня.
Наука, сын, такая штука
всей жизни требует она.

Наука – труд упорный, черный,
когда усталость валит с ног.
Наука – путь совсем не торный
среди неведомых дорог.

Взамен – минуты вдохновенья,
азарт открытий, красота.
Не знаю выше наслажденья
познанья истины, что, ох как не проста.

….

Мне 26. Томск. Сильные морозы.
На кафедре тепло. Пожатья крепких рук.
Неведомо откуда взялись розы…
Я победил. Я– кандидат наук.

Мне повезло. Был бум шестидесятых,
мы знали, что нужны и не жалели сил.
Домой я возвращался как лимон отжатый,
но знал я твердо: здесь надежный тыл.

….

Над Енисеем плыл закат. Какие краски!
Зарделась гроздьями рябина.
Мы попрощались с Красноярском
и взяли курс на Украину.

Полесский город. Всюду "мова",
украинский колорит.
Начинать все надо снова —
жизнь на месте не стоит.

Шли будни. Кафедра, наука.
Светился до ночи мой кабинет.
Меня не посещала скука…
Так пролетело 40 лет.

Я помню осень полыхала.
Октябрь был особенно красив.
жена в окне роддома сына показала,
сказав: "Ты посмотри как он красив!"

Но были горькие страницы.
Чернее тучи была ночь…
В палате городской больницы
ушла из жизни моя дочь.

Мы десять лет боролись тщетно.
Недуг коварен был, жесток.
Судьба была немилосердной,
неотвратим был страшный рок.

А вскоре на кладбищенском пригорке
туман тяжелый скорбно плыл.
Стоял я с комом в сердце горьким.
Дождь лил…Я маму хоронил.

Дождь лил. Грунт под ногами чавкал.
Дождь лил. Холодный ветер выл.
Седой профессор как ребенок плакал.
Седой профессор маму хоронил.

….

Мне 65. Пора считать итоги.
Душа не хочет на покой.
Еще манят меня дороги.
Еще витает планов рой.

А боль уйдет, сынок, я верю
не может сердце отказать.
Я верю в жизнь и эту веру
тебе хочу я передать.

Ученый думает. Ложатся
значков латинских этажи
уверен он, что пригодятся
трудов мудреных тиражи.

Ложатся формулы как бисер —
познанья истины плоды.
Домашние стараются быть тише,
чернеют белые листы.

Науке преданный фанатик
– любимей дела просто нет.
Он может ночью как лунатик
шагами мерить кабинет.

К костюмам модным равнодушен,
бывает иногда смешон,
уверен он, что людям нужен…
А может быть наивен он?

Нет жалости к себе не толики.
Ну что за люди трудоголики!
Им можно вовсе не платить,
но этим их не укротить.

Коллеги "дуют" в турпоход,
а он с собой работу прет.
Все едут летом отдыхать,
а он готов "пахать", "пахать".

С ним секретарша про любовь,
но хочет он работать вновь.
Друг говорит: "Что за бабенка!"
А он: "Вот это работенка!"

Жена: "Поедем на курорт".
А он: "Меня работа уже ждет".
Жена: "Ты просто идиот".
А он: "Неполот огород".

Но все же должен я сказать:
– Нельзя их нам не уважать.
Долой, ребята, алкоголиков
и выпьем мы за трудоголиков.

Как много развелось дебилов,
хоть впору "караул" кричать.
В почете хамство, грубость, сила,
а интеллект – изволь молчать.

Не нужен он для власть имущих,
толпою легче управлять,
толпа влезать не будет в сущность,
толпе не надо много знать.

Толпа подачкам будет рада,
кусочкам малым пирога,
делиться властью с ней не надо,
а власть им, ой, как дорога.

Толпа не спросит: – Миллионы
как можно честно раздобыть?
Ее им безразличны стоны
– Ну, право, люди, хватит ныть!

Для кайфа разве мало водки
и секс дешевый – нет проблем,
а мы закроем быстро глотки
любителям запретных тем.

И пусть на суше и на море,
как мудро заявил поэт,
нам от ума лишь только горе,
я все же славлю интеллект!

Мы вместе жизнь прошли, родная.
Беда и радость – пополам.
Всегда спешил я к дому, зная,
любимая меня ждет там.

Глаза закрою на мгновенье
и вижу, словно в первый раз
я вальса дивное круженье
и блеск глубоких карих глаз.

Сибирь, январские метели,
наш первый дом, кроватка малыша.
Меня теплом незримым грели
твоя любовь, твоя душа.

Мне не страшна была работа,
работал, не жалея сил,
мне помогала лишь твоя забота,
ее я не всегда ценил.

Судьба, увы, была жестока,
и черной часто была ночь…
С гранита смотрит одиноко
для нас всегда живая дочь.

И пусть остры болезни стрелы,
с "косою" просьба не спешить!
Хочу букет ромашек белых
тебе, родная, подарить.

Люблю я запах скошенной травы,
дымок костра у голубой опушки
и трепет на ветру березовой листвы
и ивовый шатер над тихою речушкой.

С ее водой я в юность уплываю
и чищу душу я ее водой,
надеюсь, верю и мечтаю
и забываю, что, увы, немолодой.

Что годы-тучки уплывают,
что жизнь как речка коротка…
Я понял здесь и твердо знаю,
что лучший лекарь мой-река.

А ивы– сестры милосердья,
вот только плачут много они зря.
Шумят сегодня чайки так усердно,
о чем-то важном, словно, говоря.

В июне Беларусь прекрасна,
благоухает край лесной.
В тот день закат багрово-красный
стоял над тихою рекой.

Спала районная больница,
малыш ворочался во сне.
В четыре ночи вспыхнула зарница,
стекло посыпалось в окне.

Над лесом зарево стояло,
зажглась тревожная звезда.
Мать малыша к себе прижала
и поняла – пришла беда.

Война – все глуше это слово,
все дальше отблески огня.
Глаза закрою я и снова,
они до боли жгут меня.

Орда, как туча, наплывала,
недобрых ждали все вестей.
Отец сказал, мать вспоминала:
– Ты уезжай, спасай детей.