Стефания Данилова - Неудержимолость

теперь, когда Вы были так близки,
как блеск ножа смертельного во тьме,
страницей загибаюсь от тоски
и остаюсь один в своей тюрьме,
здесь нам обоим не о чем жалеть!
здесь на обоях тень влюбилась в тень,
как так могла душа отяжелеть
и не взлететь в один прекрасный день!

как так могло случиться, что огонь
переметнулся вдруг с меня на Вас?
когда ладонь, накрывшая ладонь,
«потом» переиначила в «сейчас»!
вот так растут в плену чужих теплиц
желанные ненужные цветы.

я видел мир,

и мириады лиц

соединяли в нас

свои

черты.

Во мне сейчас говорит усталость, мне не под силу перевести всю речь, что после нее осталась засохшей глиной в моей горсти. Я из нее бы слепила Будду, каким он видится мне во сне, но получается кукла вуду и я не знаю, что делать с ней.

Во мне вчера говорили вирши, но замолчали наперебой, и небеса несомненно выше, чем прибережный морской прибой. Была б я этими небесами, была бы каждой из чаек в нем, когда бы мне не понаписали про то, что надобно быть огнём, ты что, ведь это кому-то нужно, ведь есть и путники, и дожди. Я незамужня, я бесподружна, мной ненавидимо слово «жди».

И я б грешила напропалую, и отдавала бы за гроши себя, истасканную и злую, зачем вам я как ловец во ржи? Все только падают в эту бездну, предупреждениям вопреки, и нет, наверное, бесполезней моей протянутой к ним руки. Вот потому ни руки, ни сердца, раз ни кола, ни двора нема, отец нахмурен и мама сердится, что дочка горькая от ума, а быть бы сладкой, а быть бы слабой и не разыскивать по уму, но нет со мной никакого сладу уже, наверное, никому.

Во мне сейчас говорит усталость, но ей недолго еще толкать дурные речи свои осталось с пятиметрового потолка. Во мне, сама того не желая, спит сердоликовая сова, но между делом, она живая. Она готовит свои слова. Я приготовила летом сани и для зимы запаслась огнём.

Я буду этими небесами.
Я буду каждой из чаек в нем.

Твой дневник мёртв с четвертого марта,
как и дом, в чьих окошках ни зги.
Как прокуренный тамбур плацкарта,
где, себя не найдя от тоски,
я звонила тебе, проезжая
петербургских окраин леса,
и большая была пребольшая
наша ночь, что длиной в полчаса.

У тебя есть веселые детки.
Ты их учишь ча-ща и жи-ши.
Понарошечку, исподволь, редко,
ненадолго, чуть-чуть, но пиши
мне о том, кто пятерку получит,
кто четверку, а кто и трояк,
расскажи, чем они меня лучше,
почему я совсем не твоя.

Отчего мне тебя, как коросту,
ноготочком с души не содрать?
Не придуман такой патерностер,
чтоб тебе предо мной замирать.
И всесильный Васильевский остров
супротив меня выставил рать
тех, кому так легко и так просто
приходить на него умирать.

Ты живешь на какой-то из линий
то ли острова, то ли руки,
хироманта они разозлили, —
я и жизни живу вопреки!
Мне не стыдно уже больше года
гнать, вертеть, ненавидеть, терпеть,
и с какого такого глагола
я пишу и живу – о тебе?

Я – плохая любовница, милый.
Оттого, что в ночи я стою
под окном, и глаза устремила
в непроглядную темень твою!
Я – хорошая смерть, мой хороший.
Домотканой, посконной, босой
я по каждой брожу из дорожек
с перерезанной рыжей косой.

По тебе я обрезала косы,
нить с тобою обрезать забыв.
Тоскоглазый, печальноволосый!
Мне ль свое деревцо – на гробы,
на лохань, на последнюю парту?
Исковеркай меня! Искорёжь!
Твой дневник мёртв с четвертого марта,
ты во мне – никогда не умрешь.

Удержаться не раз, не два, и не три с другими, но
предпоследнее им отдавая без сожаления —
чтобы это последнее было твоим, а именно —
миг, когда «милый мой» перерастет в Миллениум,
пробуждающийся между нами двоими на
одноместной планете без отопления.

Поздравляйте меня без доли предубеждения
в переполненном зале вечного ожидания
одновременно с Новым Годом и с Днем Рождения.
Собиранья башкой углов, по углам шатания
больше нет, смастерили крепко развал-схождение.
Я теперь не растение. Я теперь – нарастание.

Нам завещан был нрав крутой и немного времени
чтобы, как в старом добром, сыграть в антонимы.
Сила лёгкости, а не тяжести. Сила трения
не влияет на свет, рождаемый меж ладонями.
Свет прольется на лист, утвердив договор дарения
сердца размером с Новую Каледонию.

Красотой с неё. Синевой. И другими данными.
Глина на голубой крови не боится обжига.
Чтобы мы становились легендой, а не преданием
нас огню, медным трубам, воде и всему хорошему —
не найдется мне ни оправы, ни оправдания.
Но найдется в руке рука и карманный Боже мой,
и простые слова.
И вера моя, покрывшая
первым снегом пути железнодорожные.

И – поверишь ли? – мы,
летающие
над крышами.

Мы, казавшиеся практически невозможными.

Раскололся твой хрустальный шар,
больше ничего не видно в нём.
И двумя пощёчинами – жар.
Это – испытание огнём.

Дождь вокруг без края и конца
цокает монгольскою ордой.
Две реки в пустынности лица.
Это – испытание водой.

Промолчи, когда заговорят
про тебя, словами на убой
вскармливая, как грудных зверят.
Это – испытание трубой.

Неовенерический больной —
рук лишён, но как-нибудь лови
медный грош под медленной луной.
Это – испытание любви.

Джек построил дом, и ты построй,
гости – через сени,
ты – торцом,
всех считая братом и сестрой.
Это – испытание Творцом.

В зеркала смотрись и молотком
бей тобой увиденное.
Пой.

Это – ни о чём и ни о ком.
Это – испытание собой.

Как год за годом, как за другом друг,
как пьяница за белкой с перепою,
терять из виду, выпустить из рук
боясь,
бездумно шла я за тобою.

Ты шел вперед, и от тебя гурьбой
бежали прочь животные и дети…
О, ты бы не позвал меня с собой
когда бы мы остались на планете

совсем одни,
представь и ужаснись —
отравленно-кофейную кантату.
Сейчас – попробуй, встреться мне, приснись,
и будешь очарован результатом.

Я даже не прошу остановить
маршрутку, проезжая возле дома,
где ты живёшь, негодный для любви,
пылящийся в музейной скорби комнат.