Стефания Данилова - Неудержимолость

Я даже не ищу твои черты
в других, как ранее всегда искала;
Увы и ах, не сможешь больше ты
сыграть со мной в немого зубоскала.

И, выглянув в треклятое окно,
ты не увидишь глушащую вина
меня,
в другом нашедшую давно
разбитой статуэтки половину.

Мой злой, чужой, картавый человек!
Закончились чернила на «С любовью»…
Мои глаза не изменили цвет;
ты просто к ним попал в пятно слепое.

И дело не в избытке красоты,
не в чересчур избитых пантомимах.

Я стала женщиной твоей мечты,
которая всегда проходит мимо.

Я – книжный червь, ты от меня совсем неотличим.
Мы лабиринт прогрызли в книге бытия
и сквозь дыру в обложке увидели лучи,
дотронуться до них не смог ни ты, ни я.

Когда воспринимаешь текст как мир и мир как текст,
любой предмет и человек – все тот же брайлев шрифт.
И книга продолжается на сотни верст окрест,
давай найдемся вновь на перекрёстке правд и кривд.

Лучи выглядывают из прогрызенной дыры
в обложке странной книги, что мы с тобой едим.
Она свое название хранила до поры,
теперь смысл равен пустоте и тем непобедим.

Давай отсюда выходить курить на пять минут
под капельницы крыш и солнца электрофорез,
и превратимся в маленьких бездействующих будд,
и замолчим, как будто это нужно позарез.

За синей занавеской спрятан смысл моих речей,
отдёрни – там окно, прорубленное мной
туда, где так легко дотронуться лучей.
Оно когда-то тоже было каменной стеной!

Так пусть падёт стена из книжных стеллажей!
И книжный червь – любой из нас – пусть станет дождевым!
Мне кажется, что я ждала тебя сто книг уже,
сто первая, с тобой – в огне.
Я жду тебя.
Живым.

Я смотрю в окно. Там лето всех стран на свете.
Я ношу печаль. Такое уже не носят.
Я стою снаружи. Очень холодный ветер.
Говорю себе: ничего, никого не бойся.

За окном квартира, в квартире так много счастья.
Там танцуют, а я в старушечьей мерзну шали.
Там поют. Голоса разбирают меня на части.
А ведь когда-то меня туда приглашали.

В этом светлом окне мелькают такие лица!
Я кленовые листья и я опадаю в лужи.
Я могла бы там поселиться и веселиться,
но тогда мне был нужен холод. Теперь не нужен.

Значит, стоит, наверно, заново попытаться
постучать и войти. Сил нет, как здесь промозгло.
Я подхожу к окну и зеркально, пальцем
вывожу: «Привет. Впусти меня, я замерзла».

Мне добраться бы до сердца, не до кровати.
Стать спокойнее растамана, монаха, Будды.

Рядом – дверь.
И мне ее открывают.
Я вам буду писать оттуда.
Или не буду.

Буду счастлива вечно и не одна отныне.
В личное небо пара подъездных лестниц.

Белый снег заметет окно изнутри.
И вы не угадаете ни слова из нашей песни.

Жизнь хороша, и жить так хорошо.
Справлять очередные юбилеи,
горбатиться над текстами, болея,
как водится, и телом и душой.
Смотреть, как ночь, от холода белея,
за окнами становится большой.

За пазухой не паспорт – паспарту
держать со всем словесным чёрным налом.
Созваниваться, зная, что по ту
окраину столицы ждут сигнала;
и голос от Обводного канала
берёт очередную высоту

второго этажа студгородка,
чтобы достигнуть слуха адресата.
И полуфабрикат считать прасадом,
вином – бутылку из-под молока,
а тошнота – от Бога и от Сартра —
не лечится, не лечится никак.

Но что нам Сартр, но Сартру мы на что?
Родившиеся в двадцать первом веке,
до университетской белой Мекки
маршрутки непокладистые ждем,
умея потеряться в человеке
хэмингуэйской кошкой под дождем.

Из города в другой придумать дверь
никто еще, увы, не догадался.
Кто приготовит чай, повяжет галстук,
причешет мысли в светлой голове?
Зачем Господь так сладко надругался,
запараллелив наши жизни две?

Я скатываюсь в подростковый слог,
как в снег лицом с американской горки.
Соседи снизу разорались: «Горько!»
а я им заливаю потолок
речами для тебя, и мне нисколько
не жаль закончить этот монолог.

Постскриптум должен выйти из себя
и, проскрипев зубами, удалиться.
Так хочется сесть в поезд на столицу,
хотя бы на сидячий наскребя.
И думать, не найдя цветка в петлице,

достойны ли

стихи мои

тебя.

Мой дом и тыл.
Hie tuta perennat [2] Hie tuta perennat – «Здесь в безопасности пребывает». , —
гласит латынь недремлющим у входа.
Придя сюда, я поднимаюсь над
собой самой
на этажи,
на годы,
на кипы книг, трудов, трактатов, хрий,
ночей без сна в исписанных тетрадях —
весь шар земной колеблется внутри
заместо сердца в крошечной шараде.
Из класса в класс,
с экзамена на тест…
пять лет как эти пройдены основы.
Но antiquus amor cancer est [3] Antiquus amor cancer est – «Старая любовь долго помнится».
поэтому я возвращаюсь снова
к родным стенам. Касаюсь кирпичей
и на ладонь открытую садятся
воспоминания.
Как я была ничьей,
как было одиноко
и тринадцать,
как двойку заменили на трояк,
я поступила; мне казалось – снится
мне это всё.
А выпустилась я
с пятеркой и с хрустальной единицей.

Что ты застыл у входа,
новичок?
Обеспокоен и слегка набычен.
Когда грызёшь у ручки колпачок,
тогда гранит наук зубам привычней.
Беги скорей,
в разноголосый хор
сородичей по разуму и стати!
Найди своих Эвтерп и Терпсихор,
забыв о цифрах в старом аттестате.

Смотри,
как побежит из-под пера
за буквой буква;
и за цифрой цифра,
так быстро и легко, как детвора
бежит в тепло от улицы, где сыро.
Не бойся ничего и никого.
Здесь разные – и – равные по сути,
здесь не находится ни одного,
кто сам себя час от часу не судит.
Здесь магия. Здесь пре-вра-ща-ют-ся
Утята – в лебедей,
ростки —
в деревья!
Гимназия – за мать и за отца,
за всех, за всё…
Запомни
это время.

По выпуску идут года как день.
А каждый день в гимназии был годом.
Счастливым.
И отброшенная тень
моя
как часовой, стоит у входа.
Мой дом. Мой тыл. Hie tuta perennat.
Моя АГ. Твоя АГ. И наша.
Птенец покинет сень родных пенат,
вернувшись в них
душою
не однажды.
Здесь учат
никогда не падать ниц,
не прогибаться под походкой века.
Я – та скала,
что вытесала из
себя самой
живого человека.