Ольга Старушко - Корабельная сторона

Смену сезонов в городе
читаешь по трафаретам.
Унылость букв сообразна
самой манере письма.
«Купаться запрещено»
на шесте у берега – лето.
Тренога «Опасная зона»
в сосульках у дома – зима.

Иных посланий не будет,
даже и не надейся.
Весною – «Ремонт дороги».
Знаешь, чем их мостят.
На горке, откуда в панике
бегут трамвайные рельсы,
Ветер срывает осенью
с провода «Листопад».

Две сплошные. Всю дорогу – две сплошные.
Ныне, присно и вовеки нераздельны.
Мимо них летят дневные и ночные
два безудержных потока параллельных.

Чтобы что-то неизменно было белым,
подновляет их ночами в ржавом свете,
полосатых свечек понаделав,
ангел в светоотражательном жилете.

И лежат середь бензинового смрада,
игнорируя решетки переходов,
целомудренно возлюбленные чада
свежей версией Тристана и Изольды.

Как у них там дальше сложится – не знаю,
но услышу: тормоза кричат визгливо.
Глядь: а дальше-то всего одна сплошная,
и на ней периодически – разрывы.

В прохладной полутьме подземных переходов
в три флейты дышит Гайдн: за рубль или за так…
Я у реки людской стою, не зная брода,
и думаю о переправах и мостах.

Мы были мастера крушить, сжигать и рушить —
и видишь, вон куда теченьем занесло…
Я опускаюсь вглубь. Гайдн просится наружу.
Флейтист свой инструмент вздымает, как весло.

Вот так мы и пройдём, мелькая в переходах,
и истечет река, и обмелеет брод.
…За рубль или трояк в любое время года.
Дешевле и Харон дотуда не берет.

Яично-цинковой синички
дежурный утренний визит.
Стою, курю, ломаю спички —
сидит, через плечо глядит.

Голодный взгляд. Головка набок.
Затылок чёрен. Плащик сер.
Откроешь дверь – блюдет порядок
мой личный улиционер.

Ни зёрен ей, ни сальной шкурки:
квартира, сданная внаём.
И на балконе лишь окурки
и выстиранное бельё.

Как говорится, взятки гладки…
А съеду – невелик урон.
Конец четвертого десятка.
Еще не время для ворон.

Весь мир на кого-то и как-нибудь делится,
и в этом источник комедий и драм.
Собаки гуляют собаковладельцев,
а кошковладельцы сидят по домам.

Вот клеть, где арбузы тюремными робами
толкались, пока их не пустят в расход.
Тут нынче повязаны елки: с сугробами
на несколько суток пришел их черед.

Пока в нас нужда, мы чего-то да стоим
и службу исполним в назначенный день.
Удел перезревших – служить перегноем
для елок, арбузов и новых людей.

Чей воздух ласточки кроят,
лепя гнездо в проём оконца,
чуть не отхватывая прядь
с виска, обласканного солнцем?

Чью чепуху несёт ольха?
Ей голову морочит ветер
и дразнит пухом паука,
на муху ставящего сети.

Чей золотой запас в траве
из одуванчиков растерян?
Чью ночь щекочет соловей
вдоль самой сонной из артерий?

Чью канитель разводит дождь
и, как ненужные вещицы,
швыряет бусины – не трожь! —
в ладонь, на темя, на ключицы?..

Чей ритм, радуясь – нашёл! —
толкает в грудь смелей и чаще?
Чей мотоцикл-богомол,
завидя путь, усы таращит?

Чьей басовитой маетой
полны березовые косы?
Чьё это всё? Совсем простой
и самый важный из вопросов.

Эта ночь от дождя соловеет,
влажно дышит сиреневым ртом,
машет кистью – правее, левее —
не жалея о том, что потом…

Чтобы с нею теснее обняться
и увлечь её под локоток,
загибают коленца два братца:
слева – вовчик , а справа – витёк .

И сирень поразвесила уши
и дрожит их томлению в такт,
не гадая, кто хуже, кто лучше,
и не мучаясь – так ли, не так…

Вот и нам под разбойничьи трели,
чью-то дрожь ощущая плечом,
зачастить, ни о чём не жалея,
ни о чём, ни о чём, ни о чём…

Лес проснётся – и вот оно, лето.
Под свистки соловьиных команд
на поляне с с лучами рассвета
одуванчик примерил скафандр,
рядом штурман за миг до полёта
проверяет готовность систем,
и дублер их, ещё желторотый,
завтра тоже получит свой шлем —
и прощай, не держи их, опушка,
только солнце с утра припечёт.
Ключ на старт! Им из тени кукушка
начинает обратный отсчёт.
Что с того, что границы вселенной —
вон до этих берёз в аккурат?
Одолев притяженье, из плена
взмоет белоголовый отряд,
и в потоках звенящего зноя,
где снуют большегрузы-шмели,
поплывёт, чтобы длилось земное,
за пределы привычной земли:
там из них ни один ещё не был.
Открывают миры. И вослед
им люпины нацелились в небо
мириадами сизых ракет.
В их вселенной, для нас невеликой,
только так – наобум, наугад.
Я земля, говорит земляника,
да куда им!.. Не слышат. Летят.

«В Ростове падают каштаны…»
Осенний вечер молчалив.
И Дон, укутанный туманом,
влечет туда, где ждет залив.
Нечаянные выходные —
и напоследок проняло…
Стоят каштаны, как родные.
И как на родине, тепло.
Пустая кожура в иголках
валяется на мостовых.
Поплакать бы, да много ль толку —
не о своем и при чужих?
А голос из-за океана,
тягучий, как осенний мед,
тоскует о твоих каштанах,
Ростов… Нам разрешают взлет.

Он снисходит до нас
лишь когда ему будет угодно.
Не вольны мы загадывать даже,
как ляжет,
как выпадет кость.
И охота ли быть
мельтешеньем мишеней
в угодьях,
где он лепит подряд
в молоко,
этой ночью нагрянувший гость?

Он такой конформист,
то бишь мастер
обкладывать ватой,
обволакивать, как компромисс,
что-то сглаживать,
скрадывать суть —
только дай закружить,
завертеть,
заморочить!
Запрятать
еле видимый свет,
исчезающий след,
ускользающий путь.

Нас накрыло зарядом.
Сгустился разреженный воздух.
Подле, рядом, окрест
растворенье небес —
ни опоры,
ни зги.
Поезда опоздают.
Никто не летает.
Витают угрозы.
Как секут эти розги!
Секундная боль —
и вздохнуть не моги…

Рты заткнул.
По рукам повязал
и препоны поставил.
Позаклеил глаза.
И по полной использовал вето.
Руководствуясь сводами
свыше отпущенных правил,
распоясался.
Лёг.
И останется с нами.
До лета.