Ольга Старушко - Гласные. Стихи

В темноте и тесноте,
скованы по-разному,
на свободу из-за стен
рвутся только гласные.

Выйдет «О», белым-бело,
словно поле в инее.
Васильками расцвело
«И» как небо синее.

Ставь им твёрдых, ставь глухих —
всё труды напрасныя:
разметут согласных их,
опрокинут гласные.

Луговую мураву
«У» колышет волнами.
Греет «Э», пока живут
эти звуки вольные.

«А» пылает как пожар,
ярче солнца красного.
И когда горит душа,
тянешь только гласные.

Петь-дышать да голосить,
горевать да праздновать:
сколько воли на Руси,
скажут только гласные.

Почитайте стихи – не глазами, а вслух.
Слову нужно дышать, и поэзия – дух,
а не буквы и строки в столбец на бумаге,
и поэт выдыхает не знаки, а звук.

Повторяйте слова, это всем по плечу,
наша речь, наше слово – шестое из чувств.
Вдох и выдох – сигналы сердечного ритма:
я читаю, и значит, живу и звучу.

Безголосые буквы лишь тень на стене,
а течение речи полнее вдвойне,
если голос поэта услышит читатель
и вдохнёт, чтобы звук не иссяк в тишине.

Только выдох и вдох оживляют слова,
только нашим дыханием речь и жива.
Говорите стихами любимых поэтов,
множа голосом голос, дыханье – на два.

То ли сладость последней малины,
языков облепихи рыжьё,
то ли солнце, пекущее спину
так, что клонит сомлеть в забытьё,
то ли мхами и вереском стелет
опоздавшее лето, хотя
две украдкой согретых недели —
это август ещё, не сентябрь,
то ли круг паутинной обновы
налетел на небесную ось,
то ли яблоком падает слово:
подберёшь – и кусаешь взасос.

Пушка ли бухнет полдневная гулко,
вспухнет ли туч грозовых синева,
видится, чудится: бонна, прогулка,
мальчик, едва лепетавший слова.

Пух тополей пролетит над Басманной,
снег над Михайловским, болдинский лист,
пара кленовых лепажей.
Как рано —
двадцать шагов до ствола басурмана,
чорная Лета и стынущий гипс…

Здесь – чудеса: околдованный видом,
двадцатилетним влюбившись в Тавриду,
он пронесёт эту страсть сквозь года.
Станет ли счастлив, найдёт ли отраду,
если однажды запишет в тетради:
чести моей никому не отдам?

…Лето.
За речкой восток золотится.
Ангел махнул тополиным крылом,
видя склонённые к мальчику лица.
Саша родился.
И солнце взошло.

Вздыхает юг, и влажное тепло
пропитывает меркнущие рощи.
С ветвей сползает лиственная плоть:
сопреть, истлеть.
Туман идёт на ощупь,
похолодев, сгустится до крупы,
насытит воздух, скрадывая звуки.
И отпадёт нужда в словах.
Любых.
И онемеет лес, воздевший руки,
и в белом шуме будет только свист,
сухого снега шелест, шёпот, шорох
на ледяном ветру.
И ты таись,
покуда в кронах безголосых, голых
не забурлит от света жаркий сок
и почки не нальются, чтобы снова
свободно с языков зелёных тёк
немолчный лепет лиственного слова.

Народился только позавчера:
буквы эр блестит наточенный серп,
месяц – лезвие того топора,
что несёт за горизонт дровосек.

В чернолесье в самый раз топоры —
гарь очистить от упавших берёз.
Снизу ветер пробирает до слёз.
Сверху звёзды точно гвозди востры.

И подлесок, и метёлки травы
схватит иней: за его серебро
им наутро не сносить головы,
нажитое рассыпая добро.

Эх бы снег, да рановато ещё
засвистать ему – и знать, потому
дровосек пока уходит во тьму,
заложив топор за право плечо.

Кра-кра. И через паузу – кра-кра.
С ветвей берёзы грай летит вороний.
Где на тропинке грязь была вчера,
сегодня иней выделяет корни.
Кра-кра, не унимается, кра-кра,
смотри же под ноги, потом смотри на небо:
что здесь оставить, что с собою брать,
с кем быть, что выть, кому воды и хлеба,
медяк луны на веки, серебра
осклизлого на потные ладони —
кра-кра, определись, орёт, кра-кра.
Но клич его в тумане вязнет, тонет:
так дребезжит забытый телефон —
коробка эбонитовее птицы —
и, заземлённый, сетует, что он
ни вниз, ни вверх не может дозвониться.

Скальда клятвой не сковать ни с кем.
Рунный звук из рук его – ручей.
Сколько слёз напрасных на песке
ни роняешь, скальд своих речей
не прервёт. Не пьёт вино вождя,
нити новых песен находя.

Дождь ласкает скалы долгий век.
Смолкнет скальд – сгустится стылый снег.
Потому и плачет, и поёт,
пусть обет тебе и не принёс.
Вот и сердце не вмерзает в лёд,
вот и свет струится от волос.

Травой взойти в сени высоких, светлых,
травой и быть – нехоженой, лесной.
И слушать скрип стволов, их споры с ветром,
расти под солнцем, пахнущим сосной.
Под утро обомлеть, как грянут птицы
немалым хором славных певчих сил.
И видеть снизу блики: свет дробится
и колется сквозь мириады игл.
А если дождь случится, то по капле
ловить, и бить поклоны, навзничь лечь —
и снова встать, и жадно пить.
Не так ли
мы открываем рты, ловя родную речь?

Как ходит дубрава?
По метру за век.
Из кроны латунной, тяжелой
падёт на траву под листву или снег
калёный лоснящийся жёлудь.
Сорока-воровка его подберёт
зимой пропитания ради,
но ворон пугнёт у плакучих берёз,
тряхнёт черно-белое платье,
и жёлудь, без шляпки уже, кувырком
достигнет земли под брусникой.
Укрытый корнями, укутанный мхом,
весной из-под снега возникнет
упрямый дубок, раздвигая цветы,
и прель, и сосновую хвою.
Он жив, хоть и падал с такой высоты.
И к осени листья удвоит.
Кудрява всё выше его голова —
окрепнет и встанет над чащей.
Однажды и мы проронили слова.
И пусть их кто хочет растащит.

До темноты обшивку для пристройки —
сырой доски тяжёлые хлысты —
сложил стопой: так складывают строки
на чистые тетрадные листы.
Пил чёрный чай.
Натруженную руку
берёг как мог, растапливая печь,
массировал и на весу баюкал,
грел об стакан.
Лилась родная речь.
Бумага, грифель – всё верней, чем гаджет.
Он скажет, как никто сказать не смог.
И отпечатки пальцев в хлопьях сажи
остались на линейках между строк,
да след кошачьих лап, едва заметный,
по рукописи – пеплом (не горят),
да тени лип в неверном лунном свете
холодного, как вечность, декабря.