Ольга Старушко - Гласные. Стихи

А залатает, нить проведя в иглу,
глянет другая ты на тебя из текста:
что онемела? Слово приходит вслух,
нити и лоскуты собирая вместе.

Некому починить? На разрыв пиши.
Вывернув душу, люди по свету бродят.

Колют сомненья? Метанья твоей души
и называются жизнью: скроили вроде
странно, и не до покоя, когда в лицо
смотрит иная сущность, обескуражив.

Черпая силы, кокон (или яйцо)
молча представь. И слова в глубине. Отдашь им
всё до последнего вздоха – отдашь что есть.

Буквы в обратном порядке ложатся в гранки.
Переплетения трогай. Гладь по изнанке.
И поднеси это к зеркалу, чтобы прочесть.

Челюсти рыбы, дуги,
смежны с рядами жабр.
Рыбе не надо думать,
как ей и чем дышать.
Рыба живёт где глубже.
В этот её эон
весь кислород, что нужен,
в Тетисе растворён.
Рыбу достало слушать
шум глубины в ушах.
Рыба ползёт на сушу.
Делает первый шаг.
Рыбий рефлекс – зевота.
Так нам сигналит мозг:
предок земных животных
взять и вдохнуть не мог.
Навыку вдоха – сотни,
сотни мильонов лет.
Рыбе он был как зонтик
или велосипед:
жаждали жабры влаги.
Ты, разевая рот,
не понимаешь блага
вычленить кислород
из атмосферной смеси,
произнося слова.
Действуешь на рефлексе.
Знай, что в тебе жива
рыба.
Гордись удачей,
толщей воздушной сжат,
где говорить и значит —
существовать, дыша.

На тёмный тис, на куст понтийской иглицы
и можжевельник на семи ветрах
из туч, рождённых морем, снег посыплется.
И те, кто причинял нам боль вчера,
эндемики или пришельцы с Юга
укутаны: и юкка, и ююба,
которую зовут Христовы тернии.
Твои, Таврида, колкие растения —
акации и их сестра гледичия,
щетинистые сосны, барбарис,
уже обезоружены.
Борись
за неприкосновенность!
Но в отличие
от ежевики, буйволовой ягоды,
опунции и артишока, падуба
не рань в ответ,
а стань неуязвим,
лишь холодностью отвечая им.

А я могу понять и ветер, и поток,
и чарки по реке на пальмовые листья.
А после встать к станку и поработать кистью,
допив ещё глоток
и повторив глоток.

Хмельных дрожжей вкуси, пускай лоза не слива —
иные времена, иные берега.
Лишь об одном прошу: не говори красиво.
Жизнь тем и дорога,
как прежде, дорога,

что ускользает от старательных и трезвых,
но мастер тушь и кисть готовит наперёд,
и держит под рукой, под настроенье врезать —
а там уж как пойдёт.
А там уж как пойдёт.

Наши ветви полыхнут белым или розовым,
и от сладости такой – кругом голова.
Пусть испытывает март поздними морозами,
но сначала – завязи, а потом – листва.

Просыпалась сон-трава, светом изумлённая,
и весну на севера звали журавли.
Даром что внезапный снег и туман просоленный:
мы ветрам наперекор раньше всех цвели.

С нами горлица и дрозд, с нами хлопоты у гнёзд:
смел миндаль и абрикос, алыча смела.
Столько жизни, столько сил – вон акацию спроси —
что бутоны, что шипы прямо из ствола.

А вдогонку всё дружней яблони с черешнями,
мы роняем лепестки: собирай в горсти!
Что бы ни было потом, помни пору вешнюю:
прежде чем зазеленеть, надо отцвести.

Лоза должна страдать под лезвием.
Иначе
безжизненная плеть обломится, суха.
И режут виноград, пока он не заплачет,
и тонок аромат весеннего дымка.

Стреляет сок, шипит, пузырится на срезе,
когда летит в огонь былых побегов плоть.
А солнце всё смелей, и всё быстрей железо:
успей, пока слеза по лозам не течёт.

Иное не мертво – прихватишь по живому,
и струйкой из ветвей восходит сквозь туман
кипящий белый пар.
Так воспаряет слово,
когда горишь в огне и от восторга пьян.

Всё лишнее – отсечь.
Проснутся почки рядом,
и будут лист и гроздь, как подоспеет срок.
Терпения и сил проси у винограда,
а снявши урожай, благодари за сок.

Ранит оса дозревающий виноград,
винная мушка роится в кистях тяжёлых.
Скоро окрепнут просоленные ветра,
осень с цепи спуская.
Грядёт пора
бронеголовых мстителей-богомолов,
время купания в свете, косых теней
и захмелевших бабочек-адмиралов,
позднего сбора итогов, мускатных дней,
винного камня в осадке на самом дне,
ножек тягучих на гнутом стекле бокала.
Вот богомол на правом моём плече,
он ещё юн и зелен, полупрозрачен.
В солнечных пятнах, где воздух погорячей,
бойся, оса, его зубчатых лап-мечей,
бейся, оса, застывай в янтаре лучей.
И «Магарач» истекает соком,
совсем горячим.

На склоне лет пусть будет виноградник,
за рядом ряд стекая вниз с холма
в долину, и уходит там в туман
страницей разлинованной тетради.

Пусть молкнет гул досужих голосов,
а море громко дышит, остывая,
и в скалы бьёт вода его живая,
и солнце в облака просыплет соль.

Пусть будет свет, рассеянный, но яркий,
и осторожным трогает теплом
за бок айву, упавшую на грядки,
и бражник воздух завихрит крылом.

И в небе пусть круги нарежет сокол.
И грозди сняты точно на Покров
янтарные, и время каплет соком:
густое и горячее, как кровь.

Когда уже, кажется, лето сдано и потеряно,
кровавит шиповник, и медью трясёт держи-дерево,
и взмылены волны – их ветер ведёт под уздцы —
в степи, среди сизой полыни, с дождём оживающей,
в засаде нет-нет да ещё поджидают товарищи:
колючие жёлтые бешеные огурцы.

Взведённый на товсь —
только тронь —
он взрывается, брызжется,
стреляет в упор семенами и солнечной жижицей:
пригорок не взят, значит, рано сдаваться ещё.
И тут же цветёт, даром что непогоды осенние,
и плетью – бросок.
Так упорно идёт в наступление,
что вдруг и на резком ветру по щеке —
горячо-горячо.

Живущий в матерьяле
лишь раскрывает рот —
и сразу ливень жалит,
и солнце тучи рвёт,
распахивает руки —
и тянутся уже,
белея, жезлы юкки
из вороха ножей.
Лишь ступит в пыль степную —
улитки, унизав
как бусины, вплотную,
висят на стеблях трав.
Всё к месту, неслучайно:
когда горит закат,
обугленные чайки
в зрачках его летят.
Не знают мер и сроков
ночных дерев листы.
Дворов пустынных строки
в ежиных запятых,
ритмичный стук сандалий —
вещей привычный ход.
Останься в матерьяле,
и он – произойдёт.