Анвар Исмагилов - Башня поэтов

Ах ты, клистирная трубка!
Ах ты, заморыш чердачный!
Веялка ты, молотилка,
уши торчат, как у зайца,
зенки ну точно коровьи,
норовом ты в бригадира,
а по зарплате ты сторож!
Выпить и то не умеешь —
сразу бежишь к унитазу…
Куришь, как два паровоза,
трубку сосёшь, как младенец.

Что ты опять там задумал?!
Что ты уткнулся в роман свой?!
Тоже мне, Бродский Эмильич,
старший отец Пастернака!
Восемь рублей до получки,
Пашка порвал на заборе
школьную форму, поганец!
Каша опять подгорела…

Что ты молчишь?
Отвечай мне!!! Любишь меня или нет?!

Солнце моё золотое!
Мой одуванчик весёлый,
деточка, ласточка, дочка,
скоро настанет погода,
та, что ты любишь, я знаю —
будет сиять на закате
жёлтое мягкое солнце…
Ты ведь такая же, правда?
Помнишь восьмое апреля
семьдесят пятого года?
Дай поцелую тебя!

Все в этом мире проходит,
только не мимо, а вместе,
мы погружаемся в воды
тихих вечерних созвездий.
Там, на краю Океана,
лунная в небо дорога.
На одеялах тумана мы уплываем далёко…
Здравствуй, планета Любовь!

Поговорим же о вещах нейтральных,
поговорим бессмысленно и томно,
пусть Гераклит побудет с нами Тёмный,
а звёзды сядут светлячками в травах.

Но знаю – мы говорить не будем
ни о любви, ни о священном даре,
и брошу я пассажи на гитаре,
и все людские игры брошу людям.
Так прочь, любовь!
Займёмся низким блудом!
И оттого отчаянно и пьяно,
шарахнув крышкой по фортепиано, —
бокалы оземь и в трактир Тальони!
Ночь на запятках – ветер не догонит.

И там, среди мерцающего пара,
где неприлично плачется гитара,
и там, где шлюхи с мокрыми губами
сощурясь, ищут тех, кто гулеванит, —
в дыму табачном, вымазаны краской,
интересуют лишь одной развязкой, —

там, посреди кладбищенского звона
бутылок, рюмок, подвигов кабацких,
где пятый литр потребует догона,
где хлопец хищной рыночной закваски
стаканы полнит, восхищаясь словом,
сверкая жидких глаз холодным оловом, —
там, посреди родных алкоголичек,

среди пернатых деток Бабарынки,
я захлебнусь «трёхбочкой» и «столичной»
и прокляну наветы Бабарихи,
что дует в уши вечной серенадой:
– оставь её, найдём тебе что надо!

Я выйду в ночь и захлебнусь морозом,
осатанев от пира привидений,
и зашатаюсь баковым матросом,
заслышав зов сирены в дивной пене…

Прощай же, остров сновидений тайных!
Поговорим же о вещах нейтральных…

В мире блестящих падений и взлётов,
в мире даров нищеты панибратству
мы проживаем ни шатко ни валко,
мы говорим новым бедствиям «здравствуй!»
В мире дорог, не ведущих ни к Риму,
ни в Уругвай, ни тем более в Ниццу —
пареной репы забыв простоту
и витамины – вгрызаемся в пиццу,
псевдошашлык и почти колбасу.

Господи, уши мои ослабели!
Мне да простится – привык с колыбели
к ангелу Моцарту, рыцарю Баху…
Радио шваркнет – шарахнусь и ахну!
Эти назальные мне вокализы,
эти назойливые катаклизмы!
Эти клубы квазидыма Отечества…
Тоннами давит звук человечество.

О, киловатт, килобайт, килофон!
Палочки – звук, голова – ксилофон!

Мы опускаемся тихо на дно
мутных морей первобытного звука.
Весело, братья, и воешь, как сука
в лунный мороз перед смертью в окно.

Что навевают тебе, милый мой,
нежного возраста сын-преуспешник, —
вайкулефорумысамковыйлай?!
Кончена свадьба. Убит пересмешник.
Рай в небеси. Можжевеловый рай.

Музы кабацкия. Канты блатные.
Нынче и струны почти золотые.
Лабух парнос [2] парнос – музыка в ресторане за деньги. заменит Парнас,
в кепке таксиста гарцует Пегас.
Слышишь, братан, я играю бесплатно,
слушай меня, я остаток таланта.
Слышишь меня? Но залеплены уши
пластырем-плейером – рёвом насущным.

Голос поэзии вял и лукав,
хитротуманен и полон забав,
и не дай Бог ей ввязаться в борьбу —
вкусы вправлять – вылетает в трубу.
Массовый Васька, глодая голяшку,
слушает повара, дрыгает ляжкой,
плотно икает, прилежно сопит,
кушая Музыку, вежливо спит!

Ангел мой Моцарт, библейский мой Бах,
бедный мой Шнитке, герой заграничный.
Я на поляне лежу земляничной.
Небо ржавеет, как гвозди в гробах!
Древо культуры дотла облысело.
Реки Земли умирают, скорбя.
Выжат Коровьев, сидит Азазелло.
Осень России пошла с Октября.

Лязгнет вечер затвором,
ночь навалится с бритвой.
Я умру под забором,
нелюбовью убитый.

Я умру под забором,
в лоне жизни бродячей,
с окровавленным горлом,
рядом с маршальской дачей.

От сарматского Дона,
до болот Сахалина
шёл я вечно влюблённый,
глаз востря соколиный.

Если все мои дети
соберутся у морга,
вы поймёте: в поэте
плодотворного много!