Kalakazo - Золотой треугольник

В Летнем
летом
мне всегда не хватает
«неба над головой»,
да и значимый
самим своим только
ничегонеделанием,
он являет собой площадку
для сплошных
стахановских заделов:
туристские толпы,
выгружаясь из автобусов,
лихорадочно фотаются
у дедушки Крылова
и ещё у каждой скульптуры
группами и отдельно,
в напряге позируя непринужденность;
студентки, ковыряясь в носу,
зубрят, «не разгибая спины»;
мамочки – в извечно менторной
методе воспитанья:
«Сядь – встань – не качайся —
не болтай ногами – не кривляйся,
цыц, я сказала – заткни фонтан,
не реви, ты же – мужик!»…
И только зимой,
именно в Летнем саду,
за морозливым хрустом
ботинок
по снежному насту
отчётливо вспоминаю
скрипение детских валенок,
пар изо рта,
свой красный нос,
какой я растираю ладошкой,
выпростав её из вязаной варежки,
как-то хитро́
резинкой подвязанной
к моей же,
почему-то волчьей,
шубке…
Люблю снова
детскими очами
созерцать солнышко
сквозь стеклянную крышу Мухи;
чуять,
как оно пригревает,
и чаять скорой уже капели;
смотреть на уточек
в полынье под Пантелеимоновским,
на воробышков,
поклёвывающих на льду,
и на Глашеньку —
блаженную старушенцию
в старомодном прикиде,
какая, по пути в храм,
с моста разбрасывает
целую котомку
выпрошенных по рюмочным
хлебных корочек и огрызков…

В самую минуту открытия
в Летнем
немудрено натолкнуться
и на Володю О.
В часу седьмом утра
он сидит, по обычаю,
ещё в подвальных кафешках
на Невском,
где с отстранённым
не от мира сего
поглядом
всё помешивает
и помешивает
принесённый ему кофий.
Потом,
если нет пронизывающего ветерка,
скитальчествует по набережным
с тем же самым странным ощущением,
что он смотрит
точно сквозь проходящих.
В Летний
с набережной
он и забредает
в той же хмарной погружённости
в какую-то
вроде как уже
другую реальность.
Начинал он в садке
для узкоодарённых деток —
в новосибирской школе-интернате
при Академии Наук:
математику и физику им читали
самые натуральные академики,
решившие поставить
выращивание гениев
на поток
(физики тогда казались
олимпийскими небожителями).
В это же примерно время
вышел знаменитый фильм
«Девять дней одного года»,
где некое ученое светило,
получив во время эксперимента
смертельную дозу
радиации,
живо обсуждает учёные результаты,
а супруге,
прибежавшей впопыхах, говорит:
«Ну, а с тобой
мы ещё успеем попрощаться!»…
На двадцать четвертом году жизни Володя
защитил уже докторскую,
но потом взялся за какую-то «вечную»
задачку по математике,
за разрешение которой
сразу же обещали Нобелевку и…
вскоре как-то совсем неожиданно
«надорвался».
По другой версии,
им же поведанной,
он её всё-таки разрешил,
но в ту же самую ночь
это решение украли «жиды»,
и Нобелевскую премию
получил на другом конце света
известный американский
математический
«вор в законе»…
Было бы ему совсем тошно
месяцами не вылезать из Бехтеревки,
если бы лет тридцать назад
я бы не дал ему почитать
«Житие» протопопа Аввакума.
И что-то его тогда
пронзило,
как-будто вдруг он что-то вспомнил.
И помню его склонённым в
Пушкинском Доме
уже над рукописным автографом
и букву за буквой
каллиграфно переписывающим
текст неистового протопопа.
Потом также он переписал
Евангелие
царицы Софьи,
какое она писала уже
в монастырском заточении,
научился переплетать в кожу,
оброс длиннющей бородой
и стал как две капли походить
на породистого старовера.
И только тогда
умиравшая мамочка
вдруг проговорилась,
что его дедушка
был знаменитым
поморского согласия
наставником,
расстрелянным ещё в 28-м,
и что сами они потом
старательно хоронили себя
от «религиозного дурмана»,
и Володеньку старались воспитать —
хотели ведь, как лучше —
в духе «нового человека»
и надо же:
«Мало того, что он сломался,
но и выполз
в родненьком сыночке
вдруг этот самый
„опиум для народа“»…

В морозный солнечный денёк,
когда у меня дома
выстужено
и спать приходится
в трёх свитерах,
и приходится поневоле
ещё и топить камин,
люблю совершить променад
по Мраморному.
Первому хозяину, Григорию Орлову,
так и не суждено было ступить
под его своды,
понятное дело,
и «богатые тоже плачут».
И последний обитатель
К.Р. —
Константин Константиныч,
покоился здесь
в эротоманно-меланхоличных интерьерах
уже
брюлловской переделки
1830-х,
в неге перегруженно-вязкого рококо
изнывая от томления и скуки
посередь своего многочисленного
семейства
и в дневнике своём
оживляясь и разрезвясь
токмо в описаниях
банных посиделок
с безусыми и розовощёкими
ординарцами…
Ничего не осталось в этом дворце
от былого прошлого:
музей Ленина
смыл и аляповатую лепнину с потолков,
и сплошную позолоту с них,
и только лестница
напоминает
о былом величии
да ещё и мраморный зал
Антония Ринальди.
Люблю в этой мраморной шкатулке
с утреца,
когда никого ещё и в помину нет,
подойти к дубовому окну-витрине
и долго-предолго
всматриваться
в шпиль Петропавловки
и на ворон,
подпрыгивающих
на ледяных торосах
застывшей Невы…
Потом люблю,
улучив одобрительный
кивок смотрителя,
потрогать начищенную медь
узловатой «шишечки»
оконного затвора
и далее – разговориться
ненароком
с самим сидельцем:
«А приходите Вы к нам „сидеть“ —
и пенсия сохраняется, и
пять тыщ плотют,
и сидишь —
всё любуишься
и любуишься!» —
«Заманчиво! —
подыгрываю я. —
Ой, же как на старости лет
заманчиво-то…»

В Мраморном
никогда не лишаю себя удовольствия
пройтись по гулкой пустоте
«музея Людвига»,
послушать дамское щебетание
и «почесать языком»
со скучающими сиделками.
Как «кавалер со стажем»
всегда обращаю внимание
на перемены в макияже
и на новые романтические черты
в очередном прикиде.
Мои дамы,
как им и положено,
пунцовеют от удовольствия
и сто первый раз жалуются
не на холод и сквозняки,
всегда в музеях привычныя,
сколько на шедевры
Пикассо и Сегала,
В. Янкилевского и Дж. Боровски,
от одного соприсутствия которых
им становится дурно,
и к концу дня
им уже непридуманно кажется,
что это некрофильское хулиганство
из них «всю жизнь повысасывало».
Я и сам эту запоздалую
уже отрыжку,
в рамках «пощечины общественному вкусу»,
воспринимаю за живое
и охотно всегда верю
в вампиризм этого
эстетски выверенного скандала.
Но как всегда, люблю
моих дам подразнить,
обозвав всё это ещё и высоким «искусством»!
В ответ слышу всегда гневные филиппики
и удивление, что от меня,
человека вроде как образованного,
им приходится выслушивать
подобную «галиматью».
Я, как всегда, робко
пытаюсь спорить,
невзначай поминая имена Гусева и Боровского,
тем самым подливая масла в огонь,
так что праведный гнев
обрушивается уже не на мою,
а на головы музейного начальства:
«Это ж надо быть полными придурками,
чтоб так сбрендить и
захламить дворец
столь безобразной мазней!»
Всегда,
даже играя с дамами в шашки,
любил изобразить «натиск»
и быть уже на шаг от победы,
но потом внезапу «зевнуть»
и дать дамскому сердцу
победно возликовать.
Так и здесь:
я сдаюсь на волю
всегда милосердной воительницы,
и она уже,
словоохотливо пересказывая мне,
что слышала от экскурсоводов
о Врубеле
и его трагической судьбе,
точно на крыльях сама улетает
в незабвенный для нея
и приснопамятный
серебряный век…