Кат Катов - Ненормат

Потому что в комнате не было гвоздя,
Ванька не повесился, стенку бороздя.
Ванька не повесился, а ушёл в запой.
Утром было весело, после – волком вой.

Волком ли, собакою, бешеной лисой
или же заплаканной совестью босой.
Вой катился по ветру и пугал ворон,
возвращался в сумерках с четырёх сторон.

Гас в тиши, не слышимый больше никому, —
то, что птицы слушают, люди не поймут.
Лишь деревья охали, в небо громоздясь…
Всем плевать, что в комнате не было гвоздя.

Когда по жизни всё легко,
удача ломится,
с ночным попутным ветерком
придёт бессонница.

Она ругнётся матерком
и ляжет около.
И позабытым холодком
потянет по полу.

И станет всё вдруг непростым
и грустным делом —
как будто залпом холостым
жизнь просвистела.

Как будто это был не ты,
а кто-то лишний.
Чужие вздорные мечты
прошли и вышли.

А ты лежишь сейчас вот здесь —
ты вдруг попался.
Совсем другой – такой, как есть,
а не казался.

Ошибок тянется поток
печальной конницей…
Дымок пуская в потолок,
лежит бессонница.

Лишь коньяком смахнёшь её,
сведёшь из дому.
Она, как то хулиганьё,
Пойдёт к другому.

И станешь жить, дружить с вином —
всё по-простецки.
С хорошим и здоровым сном,
почти мертвецким.

Поступив в сумасшедший дом,
не жалей ни о чём, мой милый.
В нём тепло и уютно в нём,
и не все тут кругом дебилы.

Здесь сиделки смирны как шёлк,
доктора участливы тоже.
Человек человеку волк?
Ну зачем ты меня по роже?

Человек человеку друг,
человек человеку братик.
Вот те саечка за испуг.
Испугался, поплакал? Хватит.

Полежишь, микстуры попьёшь,
станешь смирным, полезным даже.
Ничего, это нервная дрожь.
Ничего, это только сажа.

Это копоть чадящих дней, —
тех, которые миновали.
Ты горел в каморке своей,
ты в ней бредил какой-то далью,

всё стремился за горизонт,
посвящал сонеты кому-то…
Я-то знала, что это понт,
понт, рассчитанный на минуту.

Ты не слушал меня, родной, —
так любил, как кричат немые.
Не помог тебе голос мой.
Пусть поможет лоботомия.

А вот лежишь в отключке —
и очень хорошо.
Летают где-то лётчики
и спутники ещё.

Шахтёры добывают
своей стране угля.
Китайцы прирастают,
вращается Земля.

Пенсионеры где-то
страдают в этот час.
В Большом идут балеты.
А Бродский – три-два-раз,

и Евтушенко тоже,
и все вообще кругом.
Там кто-то с наглой рожей
чужой присвоил дом,

здесь клоуны рыдают,
там весело в гробу.
За поворотом Каин
дудит в свою трубу.

Кругом теченье жизни,
бурлеск и суета.
И лишь тебе всё это
сегодня до болта.

Тебя закоротило
и вышибло к чертям.
А ток к чужим могилам
течёт по проводам.

И хрен с ним, пусть мотает
он цифры киловатт.
Обугленные знают,
чего они хотят.

Вдруг вопрос заметался в воздухе —
не к добру эти истины низкие —
вы зачем утверждаете, олухи,
что не русские, а сибирские?

Отчего не радеете, мерины,
за Россию с берёзками близкими?
Ведь казаками вольность посеяна,
на глухих на просторах сибирских.

Вам и речь, и история дадены
пушек залпами канонирскими.
Что за блажь, отвечайте, граждане,
быть не русскими, а сибирскими?

Почесав под треухом проплешину
и напялив часы «Командирские»,
я отвечу вам, русичи лешие,
отчего мы такие, сибирские.

Оттого, что достали вы, братия,
телевизором с песнями склизкими,
депутатами вашими, партиями
и законами антисибирскими.

Пусть дома на Рублёвке у публики
не высокие и не низкие
за пятьсот миллионов рубликов.
Деньги – русские, нефть – сибирская.

Потому что давно у вас, милые,
в жилах кровь не простая – вампирская
и в глазах только цифры унылые.
А у нас ещё – сосны сибирские.

Нет, конечно, не все вы исчадия.
есть средь вас и морально нам близкие.
Так вколите противоядие,
растворитесь в просторах сибирских.

А коль нет, обретайтесь в Московии —
хоть в тамбовской, а хоть и в башкирской.
Если так вам сподручней, толковее,
но оставьте нам наше, сибирское.

Бездорожное, стылое, дикое,
неуютное, дезертирское,
староверчески-тёмноликое.
Одним словом, не ваше – сибирское.

И живите себе по-расейски, —
мы дадим вам и нефти, и стали.
Не чужие вы нам, европейские,
только, видите ли, достали.

Законопаченные улицы
встречают утренний мороз.
Подслеповато город щурится
сквозь призму стынущих берёз
на человеков, что торопятся
попасть в присутствие, пока
машин сверкающая конница
из пробки вырвалась слегка.
И фары противотуманные,
совсем не лишние сейчас,
мерцают точками обманными
и в этот раз, и в этот раз.
За светофором замороженным
уходит в будущее блик
грядущих дел, в компьютер сложенных
и ждущих исполненья их.
И граждане окоченевшие,
переступив тепло и лень,
преодолев мороз, успешно
впрягаются в рабочий день.

Мы с псом им, бедным, не завидуем,
хоть и желаем всем добра.
Но мы на отдыхе. И, видимо,
я выпью водочки с утра.

Если в тюрьме твоего стоп-анализа
вдруг появилось к себе отвращение,
не хрен выдумывать горькие паузы —
только отмщение, только отмщение.

Пусть подсознание жалко и сумрачно
тихо визжит: «Есть другое спасение», —
в морду ему, как бывалоча в рюмочной —
на! – чтоб побои и чтоб нанесение.

В звон же аккордов, скулящих от жалости,
той, что вращает прощенье, прощение,
вдруг диссонансом вползает по малости:
«Невозвращение, невозвращение».

Невозвращение к бешеным радостям,
к бывшей любви, бившей месторождением,
к той, что терпела из крайней из жалости…
Опровержение, опровержение.

Именно так: «К сожаленью, ошибкою
было счастливого мира кружение.
Да, признаю». И с тоскливой улыбкою
молча пойти в перевооружение.

Временно сдохнуть до реинкарнации
(тутошней, а не грядущей в забвении),
выдохнуть прошлые все девиации
и не качаться пустым отражением

в зеркале. Крест из осины, чеснок ли
вряд ли добавят чего в отношения.
Мокрый, унылый ноябрьский снежок
ждет поднесения опустошения.

Всё непременным исходом дано —
ярким и мрачным изображением.
Как про войну, что случилась в кино —
освобождение, освобождение.