Array Антология - Певчий ангел

Судьбой одарена непрошенно,
приберегу для черных дней
три самоцветные горошины
в шкатулке памяти моей.

Когда растает наваждение
и увлекусь куделью дня,
останется стихотворение,
родившееся от тебя.

Ласки раздариваю,
тебя обкрадывая.
Статуей каменной
встречу, не радуя.

Судить не смей меня —
Дом я разрушила!
Любовь при свете дня
глядит иссушенно.

Она источником
была терпения…
Что грех —
то снежный ком,
до воскресения.

Нелепый и развенчанный портрет
проступит, озадачив на мгновенье.
Возможно ли – бессонницы предмет
бесплотнее, чем ветра дуновенье?..
Так озером забыт водоворот.
Безвинно небо в заводи глядится.
Но знает, знает ветренная птица
глубины потайные темных вод.

Отчего день последний дорог —
завершение летнего круга?
Или августу тоже за сорок
и мы так же теряем друг друга…

Соскользнули песком оковы,
даже больше – почти невеста!
Понастрою чертогов новых,
но тебе не оставлю места.

А настанет время прощенья —
ты вернешься нелепым гостем,
для которого угощенье
и чужая прохлада простынь.

День последний, сырой и ранний,
записная пора прощаться…
Пожелтелым его дыханьем,
как твоим, не могу надышаться.

На часах половина жизни.
Значит жить еще половину.
Губкой, смоченной в оптимизме,
растворяю лица патину

и звоню… Зеркала, кувшины,
пополуденный сизый гам.
За окошком стихи-снежинки…
Ни к чему они старикам.

Озаренья, порывы, музы…
За окошком пейзаж примолк.
Мне бы пухлых рожать бутузов,
исполнять вековечный долг.

Ни жена, ни подруга… Голос
в недрах чьей-то чужой руки,
никому не слышная морось
на холодном стекле щеки.

За окошком все та же сырость
и все так же молчит природа.
Где-то скрипнула дверь и закрылась
тихим утром нового года.

Замри и ощути, склонив лицо.
К чему тебе чужие откровенья?
Не заменяют сорок мудрецов
простого моего прикосновенья.

Сползает тихо толстая тетрадь,
под поцелуем вздрагивают брови…
И мудрецам приходится молчать
на столике под лампой в изголовье.

Дневной мираж, твое носящий имя,
тепло струится сумерками мая,
глазами полуночными твоими
лицо толпы размытой наделяя.

Какою же нелепою гримасой
его улыбка может обернуться —
полжизни объявив тщетой напрасной,
уходишь, чтобы в прошлое вернуться.

Твоя Москва теперь искрится снегом,
мой Франкфурт безнадежно желтолиствен…
Свободой тешимся —
пространственным разбегом
путей в гиперболическом единстве.

Ночь опускается в кресло и диалог
возобновляется прерванною тирадой…
Жаркая спорщица, кто бы подумать мог,
слушательнице такой несказа́нно рада.

Кто же есть у меня, кроме себя самой?
Две кошки, преданные всем желудком.
Зеленый сожитель в кадке, листвой
колышущий в оцепененье чутком.

Души, населяющие янтарь времен,
молчат, занесенные пылью полки…
Этого мало. Голос инстинкта силен —
кому, реченному ожиданьем долгим,

факел утра улыбкой одной зажечь?
Для кого всходить благодарной нивой?
Кого одаривать зрелым жемчугом плеч,
волос омытым волною ленивой.

Куклой тряпичною в чьих руках
предаваться похоти безоглядно и до́сыта.
Рука в руке, с кем тропу впотьмах
торить, не слыша прохожего топота.

Останутся стихи капризом синим,
как осенью лил джазовый мотив…
На перепутье интернетных линий
в толпе едва друг друга различив,

отпущенное время коротали
кобель безродный и почти ничья жена.
Как в письмах с упоением валяли
он дурочку и дурака она.

Как на чужом всплакнула пепелище
украдкой, приговаривая вслух:
Ищи – найдешь. Находят тех, кто ищет!
Он делал вид, что остается глух,

свободы статус ревностно лелея,
что никому-не-нужностью подбит.
И оба забавлялись, чуть жалея,
игрой во всеотпущенный транзит.

Обернись, когда перестанешь,
обессилев, со мной бороться.
Обернись же, верный товарищ
малодушия и благородства.

Обернись, оставленный мукой
невозможности покаяния
под нацеленной в лоб базукой
обязательств и ожидания.

Не найдя меня даже в мыслях
и пропев осанну утрате,
обернись к непрожитой жизни,
обернись, если жизни хватит.

Я дышала
над влажным виском
темноты,
недосказанным словом
ласкала цветы,
поверяла привычные меры.
Отражений искала
в глубинах зрачка
и кричала, и билась
под жалом смычка,
и срывалась в седые кальдеры.
Проникала
жемчужными
реками в дом —
я в руках была глиной,
беленым холстом,
отливалась в тугие хореи.
Мой возлюбленный!
Муж мой, ваятель,
скажи,
для чего же сегодня
ты мечешь ножи
в беззащитную грудь Галатеи?..

Кто знает, какие тени
витают, легки и гулки,
чьи блеклые отраженья
хранят зеркал закоулки…

Что там, промелькнув за дверью,
вплывет и, присев напротив,
призрачным мановеньем
с плеча немилого сбросит

мои ладони во тьме… и,
глаз не сводя, истает…
Кто знает, какие тени
в доме моем витают.

Живая кукла принца Тутти —
глаза, улыбка, ноги, груди —
скачу послушно на батуте,
на эту роль обречена.
Когда устану отвечать я
на зов ленивого исчадья,
ему оставлю шелк от платья
и упорхну в рассвет окна.

Он вдруг поймет, что надоело
терзать мое пустое тело.
И оком, мутно и дебело,
в глазницы глянет, мой дракон.
Припомнит все – и рифмы трепет,
и сладкий смех, и глупый лепет,
былое кружево потреплет
и, может быть, заплачет он.

Подвиг бледнеет розово,
мелко сучит измена,
плещет событий озеро
от щиколотки до колена.

Царство пади – вот грому-то…
Эхо – бесшумней вздоха.
Так… скоморошьим омутом
замельтешит эпоха.