Александр Холин - Ересиарх всея Руси

Покровский отблеск октября,
разлив кленового заката,
и мысль о том, что прожил зря
всю эту жизнь, уже чревата.
Уже чревата бытиём
под звук унылой депрессухи.
И солнца луч пронзил копьём
в лесу клубящиеся слухи
о том, что будет и чему
уже совсем не приключиться.
И весь октябрь опять в дыму,
как искалеченная птица.
Я долго думал и гадал,
кружил в лесу, подобно звуку,
и вдруг последний лист упал
в мою протянутую руку.

Мы не стали скромнее и проще
под давлением смут и преград,
лишь по смуглой берёзовой роще
ветер вздыбил чумной листопад.
Лишь нахмурилось небо в зените
и ослабился скрипки смычок.
Полно, люди!
Прошу вас, взгляните
с перекрестья путей и дорог
на раздольное наше безволье,
на всеобщую злобу в аду!..
Где ж тот кот, что гулял в Лукоморье
по злащёной цепи на дубу?
Было много цепей и кандалов
на Руси, да не те всё, не те.
Но под вонью господ и вандалов
вновь Россия ползёт в пустоте.
Нам уже не хватает ни прыти,
ни ума для тактических драк.
Вы простите, прошу вас, простите,
но маньячит немеркнущий мрак,
но свистит порожняк лихолетья
в перепутинской патоке лжи.
Сколько ж нужно России столетий,
чтоб воскресли и жили Кижи?
Чтобы Русь моя вновь возродилась
и оставил её Черномор,
я надеюсь, что Божия милость
снова вычертит в небе узор.
А в столице, в некрополе истин,
будто истина – мать-перемать!
И последний берёзовый листик
по бульварам пустился гулять.

Остервенение сознанья
под стать кленовому листу.
И не изведать красоту
полёта или полыханья
меж звёзд в надзвёздном бытие,
где ничего, есть только слухи
под стать космической разрухе
в межзвёздном гибельном вранье.
Тягучих снов тягучий дым,
Что б ни случилось, но безвольно
горит звезда на мёртвом поле,
где космос вспыхнет молодым,
но неземным холодным светом.
Всё это будет ни к чему.
Мне это ясно потому,
что космос тоже был поэтом.
И он, как я, умел гореть
до взрыва, до испепеленья,
но те далёкие мгновенья
не оживить, покуда смерть
гуляет во вселенском доме,
где быль и небыль на изломе,
где сердце начало стареть.

Как хочется стать неприметной дождинкой,
упавшей из глаз всеобъемлющей тучи,
и падать в свободном полёте в долину,
и знать, что полёт – это самое лучшее.
Во мне отразившийся солнечный лучик
увидит бескрайнюю радость полёта,
и я подарю ему самое лучшее —
одиннадцать всплесков паденья и взлёта.
А он мне ответит лучистой улыбкой,
ведь солнечный лучик – душа твоя нежная.
И ей под вниманием тучи безликой
летать непристало по миру безбрежному.
Искать, есть ли где-то то самое лучшее
в могучей скале или просто в былинке.
А я, одинокий, сорвался из тучи,
мечтая прослыть вековечной дождинкой.

Русь моя – нить неразрывная!
Родина – синь златоглавая!
Осенью небо красивое,
дремлет Москва православная!
Много и были и небыли
в русских скрижалях записано.
И, пролетая по небу я,
взглядом выискивал пристальным
город мой – точку безвременья,
тень мою в водах Москва-реки…
Тати без роду и племени
крутят Москву мою за руки.
Вскинулся я: а не снится ли
песенка смерти у темени?
Но под Покровом Царицыным
дремлет столица до времени.
Дремлет московская звонница.
Нечисть в тиши куролесится.
Свары Россия сторонится —
это ступенька по Лествице.

Пролетаю безумной кометой
от разумных решений вдали.
Что же так поубавилось света
в голубом подпространстве Земли?
Проезжая зелёной аллеей
расшалившимся мартовским днём,
я подумать уже не посмею
о кнуте, управляя конём.
Может мир изменился и рана
в перекрестье дорог запеклась?
Я живу.
Существую.
Но странно —
кровь из раны дождём пролилась.
И тебе, неизвестный прохожий,
неба цвет невысок и немил.
Депрессуха проходит…
И всё же
мир воскреснет в сиянье светил.
Мир воскреснет подобно раскатам
самой первой весенней грозы.
В это верю я.
Это и свято.
И не станет чумной полосы.

И опять непосильное счастье,
и опять несусветная боль.
Кто над нашей энергией властен,
превращающей личности в ноль?
Соль земли посыпается с неба,
продлевая планетную жизнь.
И девица в Сочельник и небыль
нагадает про быль дешевизн.
Новизна високосного года,
темнота обновлённых сердец.
В телеящике слуги народа
обещают счастливый конец.
На Москву накатило ненастье,
вместо снега – небесная соль.
И опять непосильное счастье,
и опять несусветная боль.

Я рисую в подветренный полдень
голубую бездонную высь.
Ничего из плохого не вспомнить,
значит нечего.
И пронеслись
где-то кони опять над обрывом,
прозвучала минорная боль.
Слишком тяжко, но очень красиво
превращаться в убийственный ноль
для стремлений, надежд и мечтаний
одураченных жизнью людей.
Подчеркнёт невозможность скитаний
по России простой вьюговей,
где я снова – подветренный нищий —
начертал угольком на снегу
Тетраскеле,
и время отыщет
тех, кто пел налету, набегу.
Не могу оставаться в сторонке
от прекрасных страниц бытия.
Над Москвою набатный и звонкий
голос мой:
эта Русь – это я!
Не был я супротив ни вандалов,
ни хапуг. Так чего же орать?
И столица совсем истончала,
слышу только про мать-перемать!..
Этот выбор на мне, на поганом,
под московский гремучий утиль.
Снова шторм?!
Нет, не надо, куда нам!
Лучше мёртвый безветренный штиль.

Не моя немая женщина!
Вот такие наши семечки!
И не мне она обещана,
словно пуля, прямо в темечко.
Не меня она сторонится,
Не со мною делит сладкое.
Вот и мучает бессонница,
и пишу стихи украдкою.
Про меня неподгитарного
на заборах всё написано.
Хлещет небылью угарною
так, что высишься над высями.
Не моя немая женщина
про любовь не мне обмолвится.
И опять по небу трещина,
и опять в ночи бессонница.