Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1

Там, в Бессарабии моей,
Я родился в гнезде стрижей
На колоколенке старинной
Над бесконечною равниной,
Средь пышных виноградных лоз
И красных на кладбище роз.
Вблизи сверкал лиман Днестра,
Вдали синела бирюза
Угрюмого, седого Понта,
И два я видел горизонта:
Червонный степи, синий моря,
Не ведая нужды и горя.
В два месяца я вырос так,
Что ни коты, ни лай собак
Уж не пугали нас в гнезде.
С родителями в синеве
Летали мы, как по канве,
Пиша иероглиф крылом
В вечернем небе золотом.
И жизнь стала вся полет, —
Кто не летает, не живет!
Над мутной грудию реки,
В свои зарывшейся пески,
Летал я, над морской волной
В жемчужных брызгах, как шальной,
Летал над морем золотым
Колосьев, радостно святым,
Над винограда янтарем,
Над сельской церкви алтарем,
Летал меж белых облаков,
Меж черных грозовых полков,
Меж молний яростных и грома,
И всюду был я в небе дома.
Лишь холода боялись мы
И нескончаемой зимы.
От них мы улетали вдаль
Чрез синюю морей вуаль,
К царице рек, в долину Фив,
Где хоть и нет подобных нив,
Но где священна старина,
Где вечная царит весна.
И снова тот же всё полет, —
Кто не летает, не живет.
Там жарче синева, и медь
Заката ярче в Фивах ведь,
Но Море Черное милей
Мне было пламенных степей
Песчаных и реки святой.
И каждой новою весной
Я возвращался на лиман
Из опаленных солнцем стран.
Пока и мне пришел черед,
Покинув синий небосвод,
Низринуться в угрюмый Понт,
Как грешники на Ахеронт.
На берегу стояла мать
С ребенком в чреве: погулять
Она спустилась на закате,
И на пылающем брокате
Полет наш плавный созерцала
И непонятное шептала.
Я полюбил ее, и вот,
Когда окончен был полет,
Назначенный мне как стрижу,
Оставил синюю межу
Понтийских я стремглав небес,
Исполненных таких чудес,
И бросился к ее ногам.
Она склонилась и к устам
Меня прижала, чтоб согреть,
Потом к груди, но отогреть
Меня ей всё ж не удалось!
Сердечко снова не зажглось,
И крылышки, потрепетав,
Поникли навсегда, устав.
Но дух умершего стрижа
Как лезвие приник ножа
К груди пречистой этой девы,
К лежащему младенцу в чреве,
И в сердце нерожденном вновь
К полету синему любовь
Свою безумную погреб.
Мертвец восстал, открылся гроб,
И я родился снова в мир.
Но это был уже не пир,
Какой справляет в небе стриж,
А гибкий, мыслящий камыш,
Преобразившийся в свирель,
В сплетеньи слов познавший цель,
Но это был уж крестный путь
И творчества земного жуть.
О них уж столько я писал,
Что счет элегий потерял.

Я синяя стрела в лазури,
Я странный, смелый иероглиф,
Поднявшийся на крыльях бури,
Столетий канувших лекиф.

В гнилой я, правда, оболочке,
Но этот мой земной двойник
Лежит в нетесаном гробочке,
Пока небесный я пикник

Свершаю ласточкой стрельчатой,
Пока пишу мистерий вязь,
Еще словами не початых,
С безбрежностью вступая в связь.

Небо как котел латунный,
Как гигантский самовар!
Золотые в небе струны,
Синий на небе кошмар.

Рая только вот не видно,
Хоть и грезишь наяву,
Ангелов святых не видно,
Хоть и в Боге я живу.

Там пространство, светогоды,
Звездная без счету пыль,
Тайны матери-природы,
Степи лунные, ковыль.

На латунном этом небе
Олимпийских нет богов,
Не снести оттуда Гебе
Уж амврозии для слов.

Ласточки там лишь, в гирлянды
Невесомые свиясь,
Плавно пляшут сарабанды,
Устанавливая связь

Мелодичную с безбрежным,
И живешь опять на час
В созерцаньи бесполезном,
Словно Бог не только в нас.

Пахнет тиной и гудроном,
Пахнет липкою смолой.
Чайка белая со стоном
Звонко реет над волной.
По камням зеленым крабы
Тихо крадутся бочком,
Слышен моря лепет слабый
За песчаным бугорком.
С матерщиной две рыбалки
Собеседуют вблизи,
Мажа черные, как галки,
Плоскодонки на грязи.
Грязные у них рубахи,
Ноги – черные карги,
Лица бронзовые даки,
Рима лютые враги.
Мажут донья черным квачем
Из кипящего котла;
Чайка созерцает с плачем
Их работу, без крыла
Хоть малейшего движенья.
Созерцаю также я,
Без малейшего сомненья
В странной сути бытия.
Море блещет, туч рельефы
Красочны, как никогда.
Неба голубые нефы
Не влекут уж никуда.

Я скоро, скоро брошу тело
На пожирание червям,
Как облачко, что пролетело
Сейчас, взвиваясь к небесам.

Я заклублюсь, как дым священный
В кадильнице пред алтарем,
Лазурью чистой опьяненный
Пред страшным Хаоса Царем.

Я не живой уже с полжизни,
Я не живой, я не живой,
Как на бездушном трупе слизни.
Я взвился дымной головой

Давно уже через окошко
В межмирья голубой эфир,
Где звезд рассыпано лукошко,
Где тишина и вечный мир.

Ведь то не я, что на подушке
Горячей в небеса глядит,
Подобно дремлющей лягушке,
Что меж кувшинками сидит.

Море слов, крупица смысла!
Только шустрый воробей
Может чопорные числа
Принимать за суть вещей.

Слово наше – лишь палитра
Для созданья небылиц,
Слово – это Божья митра,
Аллилуйя певчих птиц.

Из него мы строим замки
На вечерних облаках,
Им перетираем лямки
На израненных плечах.

Но оно не может тайны
Божьей роковой открыть:
Атом естества случайный
Чайкой только может быть.

Чайки с символами птицы,
Что чаруют всякий взор;
Где они, там нет темницы,
Там бушующий простор,

Крыльев звонкое там пенье,
Но познанья тайны нет,
Как в основе песнопенья
Твоего, больной поэт!

Будь как ящерица эта,
Что бежит через дорожку,
Как зигзаг зеленый света,
Грациозно ставя ножку.
Глазки у нее – лампады,
Любопытные зеркала,
Что глядят на мир, услады
Полные, как я, бывало.
Греть брюшко свое на солнце —
Всё ее здесь назначенье,
Да на глазок темном донце
Божье отражать творенье.
А когда зима приходит,
Спать в своей глубокой ямке,
Спать подобно всей природе
На отставленном подрамке.
Будь как ящерица эта,
Грей затылок на скамейке,
Да запой опять от света,
Подражая канарейке.
Если ж не поется, в норке
Спи, свернувшись, без просыпа,
Как на этой черной горке
Спит величественно липа.

Мы, поэты, вне пространства
И вне времени живем.
Слово наше – всё убранство,
Ритм для нас – отцовский дом.
Ритм – всё наше достоянье,
Вечности он всей язык,
Бога самого страданье,
Звезд неутомимых крик.
Ритм – всего первооснова,
Сердце вечности самой,
Он до Бога и до Слова,
Он ничей и только мой.
Я им душу выражаю,
Я им искупаю грех,
Я им Бога осуждаю,
Я с ним царь среди прорех.
Ведь душа как колокольня,
Устремленная в лазурь:
Только лишь ей станет больно
От юдольных этих бурь,
Как она по вертикали
Вырастает и звонит,
Чтобы все ее печали
Превратилися в Харит.
Ритм – душевная нирвана,
Ритм – возвышенный покой,
Голос звезд и океана,
Голос вечности самой.