Николай Щеголев - Победное отчаянье. Собрание сочинений

И дом,
где бы встречались
я и мои друзья,
за меня опечалясь,
будто шепчет: «дружок, нельзя…
хотя и хороший знакомый ты
и бездомная птица ты…»

У этого дома комнаты –
все, кроме одной, пусты !..

Знаю:
в эту ночь
печально,
молча, ты
пристально глядишься
в бездну зеркала.
Где твой смех бывалый,
колокольчатый?..
Всё-то потускнело,
всё померкло!

Сжаты плотно губы –
одиночество.
Вот мелькнет улыбка –
невеселая.
Всё не так,
не так,
не так,
как хочется!
Руки какие-то вялые,
тяжелые…

А ведь было время
предпохмельное.
Были вместе мы
до жизни жадные.
Сквозь разлуку
тридевятьземельную
шлю тебе мой шепот:
ненаглядная !..

Ты не думай:
«он там с кем-то радуется»,
нет, я тоже, тоже
в одиночестве,
ночью та же боль
ко мне подкрадывается:
всё не так,
не так,
не так,
как хочется…

Это я
в себе
тебя
разглядываю.
Не письмо пишу,
костер раскладываю.
Вспыхнет ли костер?
Взовьется ль на небо?
Встретимся ли мы
с тобой
когда-нибудь?

Я – поэт… Мне тяжко званье это.
Чем я оправдаю хилый труд?..
И клянешь, клянешь удел поэта,
И вопросы злые душу жгут.

Так и сдохну? Так без счастья сгину?
Так сгорю на медленном огне?..
Прочь стихи! Сегодня я прикину,
Сколько, сколько это стоит мне.

В день штук сорок папирос едучих,
Не считая всех ночей без сна,
Да небес больных в тяжелых тучах –
Так, что и не скажешь, что – весна.

И за эти дни, за эти ночи,
За надсад груди и взора муть
Все меня бранят: «чего он хочет?
Для чего такой неверный путь?»

Я согласен. Я вполне согласен,
Что нельзя так жить, себя казня…
Мир прекрасен, божий свет прекрасен, –
Всё прекрасно, но не для меня!..

Я денно и нощно молился суровому богу,
Чтоб он мою страсть мне простил или сам погасил ее.
Я долго не знал, на какую мне выйти дорогу…
Томленье. Бессилие…

Но как-то я понял, что каждый усталый и слабый
(И я в том числе) обращается к богу и ластится
И молит умильно: «О господи, дай мне хотя бы
Полпорции счастьица!..»

Да, так – что скрывать? – я молился надменному богу,
Когда его имя писал еще с буквой заглавною…
И только годам к тридцати вышел я на дорогу –
Широкую, славную –

Не к счастью, а к знанью, вперед устремляя со страстью
Глаза ненасытной души, неизменно бессонные…
Я думаю, это и есть настоящее счастье
И радость весомая!..

Человек умрет. Его забудут
Даже те, кто были с ним на «ты»,
Даже если в год два раза будут
На могилку класть цветы…

Но иной умерший, добрый, сильный,
Что внушал нам, злым и слабым, стыд,
Одолеет холод замогильный,
Непременно отомстит!

Отомстит нам жизнью в жвачке и в зевоте.
В суете и в сутолоке дня
Он нам скажет:
«Так-то вы живете!
Так-то помните меня!..»

Мы вдруг ощутим не без боязни
Тихий, странный замогильный свет.
И для нас не будет хуже казни –
Хуже этой казни нет! –

Чем упрек от скрытого в могиле,
Чем укор суровый от лица
Ставшего легендою и былью –
Более, чем мы, живого мертвеца…

Она и он за столиком сидят
И видят исключительно друг друга.
Неподалеку – янки, пять солдат
Вокруг большой бутылки, полукругом.
Пьют и смакуют скверный каламбур.
Дрожит окно, трамвай несется тряский.
Жарища и отчаянный сумбур,
Водоворот людской и свистопляска.

Она и он не слышат ничего.
Им в то же время слышно всё на свете,
Что надо. Сдержанное торжество
На испитых и бледных лицах этих…

У ней родных угнали в Освенцим,
А он едва не угодил в Майданек.
Один. Одна…
Прислушиваюсь к ним.
Она (чуть шелестя губами): «Янек…
О, если бы ты знал!» А он, склонив
Лицо, с улыбкой тонкой пониманья,
Ей говорит: «Ты на меня взгляни
И улыбнись, и всё забудем, Анни…»

Слова просты и вроде бы пусты.
Но в каждом слове, даже в каждом слоге
Душа к душе – наведены мосты,
Душа к душе – проложены дороги.

И это пир, любви раздольный пир
В кафе дешевом, в грохоте трамвая…
Им кажется, что в них одних – весь мир…

А мир о них и не подозревает!

Я в юности клялся, что выделюсь,
Что в люди я выскочу – клялся…
И вот в Новый год мы увиделись
(Лет восемь я с ней не видался).

Вся в блестках и кольцах она, ну, а я еще
Всё в том же потертом шевиоте…
Сказала с улыбкой сияющей:
– Вот встреча!.. Ну как вы живете?..

Что я ей отвечу? И так она
Всё видит: и складки заботы
У рта, и портфельчик истасканный…
Всё видит и прячет зевоту.

Беседа шла самая светская:
Дней юности мы не касались.
Потом ее рученька детская
Скользнула мне в руку – расстались.

Расстались.
Чужие !..
Сегодня я
Всю ночь, видно, буду не спать,
Шептать:
«Это ад, преисподняя…»
Себя и ее проклинать,
Зализывать раны опять…

А дни-то стоят – новогодние!

Опять листаю годы за границей –
Как опускаюсь в черную дыру…
Но были ведь и светлые страницы?
Да, да… И в памяти возникнут вдруг:
Пропахшая лекарствами больница,
Под белой простыней угасший друг.

Той простыни он никогда не сбросит:
Он стал землей китайской и травой.
Но, знаю, он с меня и мертвый спросит:
«Чем дышишь ты, как ты живешь, живой?»

Лишь в дни, когда я мелок, пуст и низмен,
Мой друг во мне убийственно молчит…
Впервые – думаю – о ленинизме
Я от него понятье получил.

Советскую мы делали газету
В Шанхае. Он порой до трех утра
Над гранками клонился душным летом.
Изматывали мокрая жара,
Туберкулез и прочие болезни.
Потом он слег, почти лишился сна
И, помню, бредил:
«Сделать смерть полезней…
Да, да… Пусть повоюет и она…»
О, это рвенье честное, святое!
Стояли мы, газетчики, над ним,
Я, помню, думал, что гроша не стою,
Здоровый, перед этаким больным.
Когда в его лице усмешки лучик
Маячил, боль и бледность оттеня,
Жгла чуть не зависть: до чего ж он лучше,
Умней, сильней, во всем первей меня!..
А он, бессонный, бредит про дороги,
Которыми пойдет весь род людской.
Победы скорой предрекает сроки
И рубит воздух худенькой рукой, –