Николай Щеголев - Победное отчаянье. Собрание сочинений

Травинка малая…
Как льдинка, твердый,
Как искорка, готов разжечь костер…

Шел год грохочущий, сорок четвертый…
Воды и крови утекло с тех пор
Немало.
Я в стране труда и мира.
Но не забыть мне тех далеких дней,
Когда тоска по родине томила
И с каждым днем мне было всё больней,
Что я живу – проклятье! – вне России,
Что, видно, надо с корнем вырывать
Зеленый куст в пустыне ностальгии –
Мою мечту: в Москве бы побывать, –
Мечту, что с детства окрыляла душу,
Потом несбыточною стала вдруг…

Я знаю: я зачах бы от удушья
В Шанхае, если бы не этот друг,
Который научил меня работать
Для родины и зло меня корил
За глупую лишь о себе заботу,
Который, помнится, так говорил:
«Нам чудо-родину судьба дала…
Любить ее, не знав ее тепла, –
В такой любви серьезность есть и сила…
Страдание ее не угасило,
Сомнение ее не умертвило,
Изгнанье накалило добела!..»

Пропахшая лекарствами больница,
Тот день – одиннадцатое декабря ,
Та ночь, та сизо-мутная заря
Мне кажутся порою небылицей…
Но нет: всё это было, и – не зря!

…В то утро (буду протокольно краток)
Сошлись в палате мы, его друзья,
Молчим и прячем от него глаза.
Он был в сознании, он нам сказал
Чуть иронически:
«Не надо пряток,
Да и от правды спрятаться нельзя…
Живем на политической помойке,
Под оккупантами, чуть не в плену.
Но я, и лежа вот на этой койке,
Настроен на московскую волну.
Наш путь на родину, хотя и тяжек, –
Он всё же в гору путь, а не с горы…
“Игра не стоит свеч”, – нам скептик скажет, –
Врет: стоит, если нет другой игры!..
Известно: танк пером не протаранишь,
И лист газетный, ясно, не броня,
Но, душу Лениным воспламеня,
Мы родине теперь нужней, чем раньше…
Вот так-то… жить нам дальше… без меня…»
« Жить !» – рубанул рукой он, сам весь выжжен
Бессонницей, прикончившей его;
Вздохнул рывком и лег, навек недвижен;
Глаза как лед, лицо как мел – мертво…

И если я что смыслю в ленинизме,
Я этот смысл в те дни войны извлек
Из этой щедрой – жаль, недолгой – жизни.
Мне эта смерть – опора и урок!

Опять эта книга меня растревожила…
Опять, усмехаясь и слезы роняя,
Читаю всю ночь… И прошедшее ожило,
Как будто в него погружаюсь до дна я.

День видится серый, промозглый, холодненький,
То сеет дождем, то поземкой пылится.
Несутся кибитки, плетутся колодники –
Клейменые лбы, изнуренные лица.

Жандарм и чиновник искусно расставлены –
Монарховы уши, монарховы очи.
Россия нема, зашнурована, сдавлена,
И души и спины иссечены в клочья.

Молчалин глумится над разумом, прянувшим
К свободе из мрака имперского трюма…
Об этом ушедшем, но всё еще ранящем
Опять повествуют «Былое и думы».

Былое… Мороз пробирается в сердце нам,
И бьется оно в ледяной водоверти,
И бьется в нем горькая родина, Герценом
Отвергнутая и родная до смерти.

В уме же, навек околдованном истиной, –
Глухая борьба: превратиться в холопа,
В чиновника? Нет! Остается единственно
На многие годы уехать в Европу.

Но что же Европа?.. Лабазник и лавочник,
Как глянешь вблизи, и фальшив и беспутен…
И тысячи мелких уколов булавочных
Не меньше смертельны, чем штык и шпицрутен…

И вдруг, как победа над болью непрошеной,
В Россию, туда, где не видно ни зги было,
Луч разума – слово великое брошено,
И, стало быть, дело еще не погибло…

Колотится слово, как колокол, – вольное,
Из трюма зовущее к солнцу, на воздух,
К свободе, и зовы его колокольные
Найдут в поколеньях свой отклик и отзвук.

Читая, вникаю в несчастья и радости,
И ветер истории в комнате веет.
А родины небо, а небо уральское,
А небо Свердловска в окне розовеет.

Разбросана, раздроблена жизнью
Былая моя чистота.
Но в старости вдруг свежестью брызнет,
И, кажется, не так уж устал,

И жаждой что-то делать, и вызовом
Посверкивают злые глаза,
И снова тянет строки нанизывать
И жить, не озираясь назад.

И вглядываться в зори небесные,
И жизнь перейти не медлительно,
А (Рерих): «Как по струне бездну –
Бережно и стремительно!..»

Страшный натюрморт,
Пахнущий тюрьмой.
Снятся злые сны:
Нету мне весны,
Добрые глаза
Зло по мне скользят…
Милые глаза,
Годы взять нельзя
Назад!..
Всё в себе губя,
Все-таки любя,
Призрачно живу,
Как не наяву.
Есть жена и дом,
Добытый трудом.
Только мне страшна
Сонная тишина.

Настольной лампы матовая стылость,
Пригоршни дождика стучат в окно…
Неделя – как со мною ты простилась,
А кажется давно, давно, давно.

Ото всего спасенье есть – работа.
Я от тебя хочу спастись, мой друг,
Работой, невзирая на дремоту,
Работой, невзирая на недуг.

Работой, в лихорадке, в наступленье
На всё, что точит и мельчит меня,
Что ставит перед жизнью на колени,
Гася остатки страсти и огня…

Цвет заката какой-то нахальный,
Маслянистый, пятнистый, рябой…
Принимает меня привокзальный,
Оглушающий сразу прибой.

На полу чемоданы расставив,
На один я устало присел…
Сколько разом нарушено правил,
Сколько разом оборвано дел!

Сколько раз разрубаю я путы,
Сколько – жгу за собой корабли!..
Снова жизнь начинаю, как будто
По былому командую: пли.

Хоть не враз уничтожишь былое,
Расстреляешь его хоть не враз,
Всё равно оно станет золою,
Как горящего дома каркас.

Так, да здравствует – пусть невеселых,
Пусть тревожащих дум новизна!..
Так, в апреле на веточках голых
Пробивается зелень-весна…

Снова в путь!.. Я еще ведь не старец.
И хотя пожилой человек,
На покой и застой не позарюсь
И рутине не сдамся вовек.

Ну, так в путь, неизведанный, дальний,
В новый, может, рискованный бой!
Принимай же меня, привокзальный,
Милый
людской прибой!..

Пером своим ямы он вырыл
Для лживых холодных людей.
И нынче ушел он из мира, –
Большой и родной иудей.