Николай Щеголев - Победное отчаянье. Собрание сочинений

Мне город дается –
в бурнусах
из ткани мешковой
сутулятся кули
под солнцем,
палящим сверх мер.
Мне годы даются –
марксизма
и мужества школа,
заочный зачет мой
на гра́жданство
СССР..

Я утро каждое хожу в контору
На Банде…
Что такое этот Банд?
Так Набережная зовется тут…

Над грязной и рябой рекой – дома
Массивные, литые из гранита,
С решетками стальными, словно тюрьмы,
Хранилища всевластных горьких денег,
Определяющих судьбу людскую,
Людей вседневное существованье,
Их хлеб, их свет, их душу, их житье,
Их смертное отчаянье порою,
Угодливую рабскую улыбку,
Дрожание холодных мокрых рук…

Когда-то мне казалось, что возможно
Ходить на Банд и душу сохранить,
Ходить на Банд, а по ночам творить
Свой собственный, особый мир из песен,
Из сложных и узорчатых страстей,
Из смутных, неосознанных порой
Порывов и вожделений…
Я был наивен – в этом признаюсь.
Хотя признанье это ранит душу,
Верней, лохмотья, что еще трепещут
На месте том, где реяла душа
И где теперь остался лишь бесперый,
Бескрылый мучающийся комок –
Лишь след, лишь тень крылатого когда-то
И гордого когда-то существа…

Я поутру встаю и умываюсь.
Мне леденит вода лицо и руки.
Потом глотаю тепловатый чай,
Чтоб хоть немного внутренне согреться,
Чтобы, садясь в малиновый автобус,
Затягиваясь едкой папиросой,
Немного разобраться в мутных мыслях,
Немного их в порядок привести…

Действительность нахальна и сурова.
Порою кажется, что кровью пахнет,
Что в каждом малом закоулке мира
Таится смерть…
Ну что же! Будем жить!..
Еще костюм не до конца истрепан,
Еще не каждый день терзает голод,
Не каждый день болезни пристают…

Я жить хочу! И ради этой жизни
Готов открыть лицо навстречу смерти
И крикнуть, выдержав ее усмешку:
– Проклятая, тебе мое презренье,
– Тебе плевок
от полумертвеца!..

Горожанин, к Шанхаю привыкший,
В связи, в связи и в доллары верит…
Вот он едет по Банду на рикше,
Вот шагает к вертящейся двери,
Вот летит на стремительном лифте
В «Мистер-Шмидт-экспорт-импорт-контору»…

«Дорогой мистер Шмидт, осчастливьте, –
Полминуты всего разговору, –
Приезжайте к нам запросто, друг мой, –

Мистер Шмидт улыбается кругло, –
Деловитый, осанистый, рыжий, –
Он согласен…
И рад горожанин:
Есть, пожалуй, надежда, что выйдет
Дочка замуж – богатый приманен…
Что с того, что она ненавидит
И осанку, и рыжесть, и говор,
И манеру его чертыхаться, –
Плюсов больше – апартмент и повар
И десятки аспектов богатства…

Да, таков настоящий шанхаец.
Но в Шанхае есть разные люди…

Вон шагает чудак, спотыкаясь,
И, уж верно, мечтает о чуде –
О большом лотерейном билете,
Что судьбой посылается в дар нам,
И невеста уж есть на примете…

Нет, судьба не снисходит к бездарным!..
Почему-то при встрече последней
Усмехнулась Ирина так колко
И не вышла проститься в передней…
Или папенька сбил ее с толку?..

Так подумав, шагает он вяло, –
От всего, что вокруг, отрешенный…
Еле виден сквозь дождь у канала
Бородатый индус в капюшоне,
Что, как странная статуя, замер
На углу Эдуарда Седьмого…

И колеблются перед глазами
И волокна тумана гнилого,
И река с зачумленной водою,
И над городом (коршун – не коршун?)
Черный ангел безумья и зноя,
В муке крылья свои распростерший…

Прокуренный, проалкоголенный, –
Сплошной артериосклероз, –
Сидел мужчина безглагольно
И вдруг банально произнес:

«Времена лихие…
Полюбуйтесь: за сандвич счет.
Цены-то! Как в России
При Керенском еще…»

Другой, что с ним сидел, ответил
С видом искушенного воробья:
«Возвращается ветер
На круги своя…»

И первый – вяло, еле-еле,
Промямлил: «Что-то даст апрель?
Н-да. Не на ту мы лошадь сели…
А впрочем, та же карусель…»

И третьего – меня – тоска сдавила
Многотонным грузом серых буден,
На которых штамп:
– «Так было -
Так будет!..»

Вот я сижу, вцепившись в ручки кресла,
Какие-то заклятья бормочу…
Здесь женщина была. Она исчезла.
Нет-нет! Мне эта боль не по плечу.

Она всё дать и всё отнять могла бы,
И – отняла !.. Дождь – кап-кап-кап – во тьму.
Прислушиваюсь, улыбаюсь слабо.
За что?.. зачем… так вышло? не пойму…

Мне ни одной вещицы не осталось –
Увы, увы! – на память от нее.
Остались ночью сны, а днем усталость, –
Похмелье, призрачное бытие.

Но я ведь вещность придавать умею
Снам, призракам и капелькам дождя…
И вот стихи – резная вещь, камея –
Дрожат в руке, приятно холодя.

Ночь, комната, я и светильник…
Какой там светильник! Огарок
Свечи…
Тик-так – повторяет будильник,
Мой спутник рассудочный, старый
В ночи.

Час поздний. Но светоч чадящий
Внезапно разгонит дремоту
Совсем
И душу хватает и тащит
В былое – назад тому что-то
Лет семь,

В тот возраст, когда мы любили
И вечность в любви прозревали…
И вот:
То странною сказкой, то былью
Вся жизнь из могил и развалин
Встает.

Мгновенное заново длится,
Истлевшее светится ярко
До слез…
Забытые вещи и лица, –
Всё снова при свете огарка
Зажглось!

В тот год изранила меня
Судьба (все беды навалились!)…
Чужой всему и всё кляня,
В чужом порту я как-то вылез.

Ночь. Бар. Горланят и поют.
Тапер (горбун) бренчит ретиво.
И – так отраву подают –
Китаец подает мне пиво.

Я пью и вдруг впадаю в бред…
Кто тут – глазастой черной кошкой –
Глядит в меня? То пива свет
Или то темень от окошка?..

Кто шепчет мне: «уйди, уйди!»
Ведь я же гость – так не годится…
Нет, я один, совсем один
Сижу – нахохлившейся птицей…

Кто душу мне перевернул?
Чей странный голос пить торопит?..
То был ночного моря гул,
Проклятья волн и пены шепот…

И вот уж я в окно кричу,
Я прямо вопрошаю море:
«Что скажешь, море, мне, ручью,
Несущему большое горе?»

…В ту ночь я очень много пил.
К самоубийству близок был…
С тех пор я пережил немало,
Но помню город портовой
И бред и страшный смысл того,
Что море мне в ту ночь шептало: