Валерий Скоров - Для Вселенского добра

И летит, река, по твоей воде
Птица белая к золотой звезде,
Птица белая – то моя ладья,
А звезда, звезда – то мечта моя.

Река, река, твоя рука —
Она нежна, она легка.

Телефонная трубка —
и вдруг тяжела, словно штанга.
Голос дальний обрушил
громаду в две тысячи лет.
Мол, от пули дурной…
на спине аккуратная ранка…
Мол, нелепо убит —
и его на Земле больше нет.

Трубачи и поэты,
огромной Вселенной скитальцы.
Слезы сохнут от гнева,
пустыней горячей щека.
Не на трубке, на горле
сомкнулись без жалости пальцы,
И она захрипела
смертельной тоскою врага.

Обнаглевшее Зло
разливается смрадом по миру
И в зловонную пасть
льёт искристое наше вино,
Но бессильно оно
уничтожить и Песню, и Лиру,
Ибо вечны они,
как и вечны Любовь и Добро.

Кто считал, сколько нот
есть у крика, у плача, у стона?
В обретённую Новь
ляжет тихо солдат и поэт.
Завершился Исход,
но не бой Александра Алона,
Чья горячая кровь
чистой краской вольётся в росу.

Мы уходим из дома,
Оставляя весь мир в стороне,
И не сходим с ума
В этой самой счастливой стране,
Принимая её,
Ни на миг, ни на час не любя:
Это всё не своё,
Не с тобой, не твоих, не тебя.

Да, конечно, везде
Может злобная пуля достать,
И повсюду людей
Не учить воровать, убивать.
От Судьбы не уйдёшь,
Где угодно достанет Судьба,
А убогого нож
Не считает за ценность слова.

Он сегодня убит.
Затаилась трусливая ночь.
Мое сердце болит,
Лишь болит, но не в силах помочь.
Как таких уберечь?
Честь свою не унизят мольбой,
Лучше головы с плеч
И неравный, но праведный бой.
Жил и пел для людей,
Со струны не снимая руки,
Десять тысяч ножей
Не изменят у песни строки.
Заполощет рассвет,
И оттают от страха сердца,
И придёт к ним поэт,
И утешит любовью Творца.

Уходят поэты,
уходит дыханье ветров.
Не просьба о рае,
а рифма на мёртвых устах.
И кто отделяет летящих
от трезвых голов —
Не знаю,
но вижу поэтов на лобных местах.

Вот спазмы у горла,
а взрослые слёзы не лгут,
Еще один к вечности
выстрадал рано тропу,
А люди не верят
и песен и праздников ждут,
А смерть так внезапно
его подкосила судьбу.

Он выжил в сраженье
и выстоял против колонн
Ещё в ту войну,
где на Южном был танковый бой,
Но память хранит это звонкое —
Саша Алон.
Он встанет, я верю,
омывшись живою водой,

В траншею, в атаку,
где павшие тоже нужны,
Он Землю Святую
неплохо умел защищать,
А рядом Израиля встанут
живые сыны,
Чтоб лесу извечно расти,
зеленеть и стоять! [1] «Гибнут листья, опавшие в осень, чтобы лес оставался стоять» (Александр Алон).

Была же кухня и стакан вина,
И едкий дым дешёвой сигареты,
И друг сердечный – вот и вся страна,
Кусочек обитаемой планеты.

А за окном чужой и страшный мир,
Неласковый, недобрый, непонятный.
На нашей кухне немудреный пир
Да на скатерке старой только пятна.

Про то да сё неспешный разговор,
Ни притворяться, ни хитрить не надо,
Ни подлости, ни лжи колючий сор
На старой кухне в центре Ленинграда.

А хорошо… но вдребезги стекло —
Ворвался мир метелью и туманом,
И друга легкой тенью унесло
В какую-то страну за океаном.

Стекольщик вставит новое стекло,
Стекольщик стар, но одного не знает:
Ушло из кухни навсегда тепло,
И не согреться… друга не хватает.

Не воспеть мне чужие напевы,
И на рисовой, тонкой бумаге
Тушью чёрной не вычертить профиль
Знаменитейшей Фудзиямы.

Не сложить и седые саги
О воинственных нибелунгах,
И сонета во славу дамы
Мне не спеть под мечей бряцанье.

И толедское романсеро,
Развлеченье испанских грандов,
Мне не спеть тёплой ночью лунной
Под резным старинным балконом.

Или бешеного фламенко
Под ритмичный стук кастаньет
Не исполнить в горах Кастильи,
Обнимая сеньору пылко.

Я могу оценить газели,
Кружевную игру Востока,
И пастушей свирели пенье,
И Корана литые суры.

Или шум ледяного моря
В переборах кантеле звучных,
И гортанные песни горцев,
Многократно усиленных эхом.

Колдовское гуденье бубна,
Африканские жаркие ритмы…
Я могу умом, но не сердцем
Принимать чужие напевы.

Но оно всегда замирает,
Лишь услышу песню Бояна
О походах великих предков,
О победах и пораженьях.

О пирах в дубравах зеленых
И о плаче жены – Ярославны,
О страданьях простого люда,
О безумстве кровавых распрей.

О лучине в избе крестьянской,
О росистой траве шелковой
На полянах тихих и сонных,
На лугах заливных и сочных.

Замирает от духа хлеба,
От земли в золотом тумане,
От кувшинок – девушек белых
И от детского узнаванья.

Принимая чужие напевы,
Я лишь краем касаюсь веры,
И моя вина перед руной —
Это небо над колыбелью.

В нашем полушарии тишина, пока
Где-то мчат голодные звери-облака,
И кому-то бешено ветры рубят снасть,
И готовы звёзды в океан упасть.

Чьё-то сердце дрогнуло, и застыл штурвал.
Поглотил безжалостно души ураган;
Разметало бурею чьи-то корабли,
И кому-то поутру не видать зари.

Не ласкать ладонями эту синеву
И не мять весеннюю первую траву,
О своей единственной песен не пропеть,
Осени таинственной не увидеть медь.

Не дождутся матери милых сыновей,
Не дождутся девушки молодых парней,
И устанут верные на причалах ждать,
Руки свои вербные в горести ломать.

В нашем полушарии тишина, пока
В небе звери – сытые дремлют облака.
Помоги же, Господи, всем, кто будет ждать,
На причалах в горести руки не ломать.