Елена Степанян - «Третьяковка» и другие московские повести

Как взвоет Наталья:
– Дитя мое бедное, как же тебя я покину?
Да лучше я вместе с тобою
От голода сгину.
Я землю есть буду,
С протянутой встану рукою,
Покуда жива,
Ни за что не расстанусь с тобою.

Заплакал Митяй:
– Это нам испытанье от Бога —
Нельзя уклониться, нельзя.
Покарает Он строго.
Мы грешны и в вере некрепки,
Чего тут лукавить.
Хотим-не хотим, а придется девчонку оставить.

Вот так нежеланная гостья
У нас поселилась,
И жизнь наша дальше
Своим чередом покатилась.
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
Семь лет миновало,
И смотришь-ка, Митрий с Натальей
Не померли с голоду
(Хоть и богаче не стали),
Но Марьюшка – замужем,
Миша и Ваня работать охочи,
И – чудо! – нисколько не в тягость
Слепая им доча.

Как будто лампадка,
Зажженная перед иконой,
Улыбкою счастья сияет
Мала́я Матрона.
Своих и чужих привечает
С такою любовью и лаской!
И страшно Наталье самой
Того, что ей мнится порой, —
Всё видят закрытые глазки.

С детьми не играет совсем,
Вот только Дуняша заходит,
Матрюшу за ручку берет
И в церковь Успенья отводит.
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
Вдруг гром среди ясного неба —
Илью под арест посадили!
(Илья – это Марьюшкин муж,
Уже и троих народили.)
– Ох, тяжкие наши грехи! —
И тут голосок раздается,
Веселый и вроде с насмешкой:
– А завтра Илья и вернется.
– Слепая, пошла бы ты спать!
– Ложимся, ложимся скорее!
Нам завтра на гуумно с утра,
И так ничего не успеем!
– А лучше совсем не ходить.
Назад побежите вы сразу!

– Ты что, очумела, слепая?
Ты кончишь безумные сказы?

И только взялись молотить,
Несутся соседские дети:
– Илья воротился!
Назад
Помчались, забыв всё на свете.

И только Наталья едва
Бредет. И за сердце схватилась:
– Матрона, Матрона!
Ну вот, началось.
За что мне такое случилось?

Привыкла. Душа ко всему
На этой земле привыкает.
И даже к тому, что ночами порой
Над этой землею летает.

Привыкла, что дочка ее
Сидит, как царица на троне,
И люди с поклоном идут
К незрячей девчушке Матроне,

Что кто-то в их дверь по ночам
Проходит, незрим и неслышен,
И полнит избу аромат,
Как яблонь цветущих и вишен.

Привыкла, что стала вдовой,
Что Марьюшка – вся седая,
Что сколько муки ни возьмешь из горшка,
Мука в нем не убывает.

И все же порой, как сквозь сон,
Накатывает удивленье:
– Неужто сам Бог посетил
Убогое наше селенье?

Такая повсюду печаль,
Хоть пляшут, хоть свадьбы играют,
И каждого до смерти жаль —
И тех, что головушку свеся,
Бредут,
И тех, что носы задирают.

Построил Гаврилин Андрей
Себе не избу – а палаты,
На кровные деньги построил! —
И стал
Пред всеми во всем виноватый.

И братьев родных он вконец разъярил,
Четверку коней заимевши.
Не вынесли братья,
Украли коней.
Едва не повесился бедный Андрей!
Помилуй нас, Господи, грешных!

А вот у Носковых беда!
Такая, что вымолвить страшно.
За месяц один и отца схоронили,
И старшего брата Дуняши.
От брата вдову и двенадцать сирот
В наследство они получили.
Старуха Носкова ослепла от слез,
Завидует тем, кто в могиле.
. . . . . . . . . . .

И тут прямо чудо случилось!
Нашелся на Дуню купец:
В соседнем селе многодетный,
Но вовсе не бедный вдовец.

У матери высохли слезы.
Она и мечтать не мечтала!
А Дуня услышала – и обмерла,
До церкви родимой едва добрела,
Пред образом Спаса упала.

Молилась, рыдала,
Винилась в грехах
Пред Господом и пред всеми,
Просила от новой беды упасти
Вдовца горемычного се́мью.
– Ведь я не смогу у них долго прожить!
За что ему снова жену хоронить?

Молилась, и стало на сердце светлей,
И вновь обрела она силы.
И только до дому дошла,
Как словно ее осенило.

Дуняша родную свою обняла
И молвила тихо сквозь слезы:
– Ты старшую замуж давно отдала,
А много ль от этого пользы?
Ведь Варькин-то муж
И совсем богатей —
Аж в Питере лавку имеет!
И не дал копейки на братних детей,
А Варька и пикнуть не смеет.

– Ты всё о других! А что будет с тобой,
С голубкой моей бесталанной!
Остаться навеки чужою рабой
И так и прожить до доски гробовой
Без се́мьи, без деток желанных?

А Дуня хоть слушает эти слова,
Да мимо ушей пропускает.
– Нас всех и всегда выручала Москва,
Пускай и теперь выручает.

Мне только бы место найти, где харчи,
А денег я даже не трону.
– А может, схожу я Матрону спросить?
– Конечно, конечно, Матрону!

– Да шепчут вокруг, что свихнулась с ума
Подружка твоя дорогая.
Как раньше народ утешала она,
Так нынче все больше пугает.

Помещик наш Яньков пришел к ней с женой,
Совсем про другое просили, —
Она же велела именье продать
И прочь уезжать из России.
Ну, как же на это достанет им сил?
Он в это именье всю душу вложил.

Наталья боится ее, как огня,
И то мне шепнула третьёва-то дня:
Матрона такое несет
Про наших царя и царицу, —
Никто повторить не решится.

А Дуня сама себя не узнаёт —
Тверда, словно камень, спокойна, как лед.
– А мы не помещики и не цари.
Сходи и с Матроною поговори.
. . . . . . . . . . .

Без стука в знакомую входит избу
Старуха Носкова в смятенье
И видит – Матрона на лавке сидит,
А перед ней на коленях
Огромный мужик, головою склонен,
И жалобно плачет, как маленький, он.

Матронушка нежные ручки над ним
Простерла и тихо бормочет:
– Ну, крепко засела гадюка-змея,
Никак убираться не хочет.
А мы ее выгоним, мы посильней.
Уходит, уходит! Мы справились с ней!

Носкова не верит глазам и ушам —
Мужик повалился и воет:
– Ах доченька, матушка! Нет ее, нет!
Осталось лишь место пустое!
Ведь сил у меня больше не было жить!
Я руки хотел на себя наложить!
. . . . . . . . . . .

Едва за беднягой захлопнулась дверь,
Набросилась сразу Матрона
На гостью:
– Ты что там затеяла, мать,
Невесть за кого мою Дуню отдать?
Не вздумай мешать ее дивной судьбе.
Ей сужен жених, что не снился тебе.
Захочешь – поверишь, не хочешь – не верь,
Но слово мое непреклонно:
За все свои муки получит сполна.
Ты слышишь? За барина выйдет она!
. . . . . . . . . . .

Конечно же, вскорости эти слова
На всё Себено́ раструбила молва.
Смеялись до слез. Но решили, что все же
С бахвальством Матрониным надо построже.
Уже чудеса замахнулась творить!