Андрей Корольков - Несколько страниц

Если солнце стоит высоко, то тени,
коротая время до заката дня,
прячутся в листве деревьев (и других растений),
а подует ветер – начинается беготня,
перепрятки, шум, мельтешение, но под вечер
тени вытягиваются, передразнивая дома,
и сливаются, как слова иноземной речи,
в нечто целое. Как тома
запылённых книг на забитых донельзя полках,
что не то что читать, но уже различать невмочь,
ибо, будучи из, вообще-то, не самых стойких,
устаю. А ещё: потому что ночь.

Последняя капля, сорвавшаяся с края крыши,
падает на землю с хрестоматийным «кап»,
после чего становится намного тише,
чем было до этого. Как будто кляп
заделали и без того молчавшему человеку.
У такого молчания даже не спросишь: ну?
Чтобы отдых дать натруженным за день векам,
закрываешь глаза и погружаешься в тишину,
как в астральные дебри какой-нибудь лженауки,
как скупой – в подземелья – рыцарь,
а лучше – крот;
и уже не понять: тишину нарушают звуки
или – наоборот…

Он и в Африке – слон,
и, наверное, был на примете,
(разумеется, бивни), короче: уснёшь на посту —
непременно убьют, и душа, белоснежная в свете,
не спеша отлетит и, клубясь, наберёт высоту;

и среди облаков, и – легка, устремится на север,
собирая незрелые звёзды во влажную горсть:
только там и тогда пожинаешь и то, что не сеял,
где луна тяжела и желта, как слоновая кость.

И поэтому утром осенним, сырым и туманным
над равниною русской пойдут затяжные дожди…
Пошуруй хорошенько
по книгам, углам и карманам,
кое-что обретя, до сельпо до родного дойди.

Перестала давать (тьфу ты, Господи – в долг!)
продавщица младая
в том сельпо, куда ты
поспешаешь (опять же – селом),
волоча сапоги и по Фрейду лениво гадая,
отчего тебе ночью, к примеру, привиделся слон?

А чего тут гадать? Уж и то хорошо, что не черти,
ведь известно, что ты никогда не гнушался вина.
Вот и выпей стакан. Закури. И подумай о смерти.
А не хочешь, не пей: просто так посиди у окна.

Сегодня светлый праздник Покрова.
Я торопливо собираю вещи:
резной хомут и золотые клещи,
берет на плешь и руки – в рукава.

И вот – благоухающий подъезд,
а там сосед, хронически поддатый,
и на сакраментальное «куда ты?»:
– Куда? Туда! В пределы неких мест!

Где те же травы, те же дерева,
не благо иго и весомо бремя,
где точно так же истекает время
и где сегодня праздник Покрова;

где я, отнюдь не будучи здоров,
вполне причастный времени и праху,
почти сниму последнюю рубаху:
уже сегодня упадёт покров!

Ещё на мне никто не ставил крест
(хотя идея в воздухе витала),
но час назад меня уже не стало,
уже я там, в пределах неких мест,

где точно так же воют провода,
и точно тот святый и крепкий Боже…
Ребята – всё, решительно всё то же.
Но снег ещё не тронут. Ни следа.

Потеплело, и щепочка лезет на щепку.
Вот из лужи прохожего обдало…
Я пойду в магазин и куплю себе кепку,
и она мне пойдёт, как корове седло.

Променяю все ваши на эту заботу,
на рассвете покину родительский кров:
как последний дурак, поплетусь на работу,
где баклуши я бью и седлаю коров.

А ведь, кажется, помню: какая-то лошадь
(боевая, наверно… Конечно, она!)
выносила меня на широкую площадь,
и – здорово, ребята!.. А там – тишина.

И с тех пор по дороге иду пригорюнясь,
вечерами домой, на работу – с утра,
всё по той, по которой прошла моя юность,
не скажу, что давно, но давно бы пора;

я киваю в ответ придорожному злаку,
я не знал и не знаю, не быть или быть,
я ещё не решил, покупать ли собаку:
не уверен, что я её буду любить.

Почему-то на ранней заре выгоняют коров…
Вот выходим и мы с председателем
в чистое поле:
– Как дела, литератор?
– Спасибо. Конечно, здоров.
Я вчера отпустил свою душу на волю.

Как меня отпустили на волю марксизма тома,
отпустила красавица из параллельного класса,
как Его, наконец, отпустила кромешная тьма,
отступившая после девятого часа;

как метавшие жребий, пардон, воротили носы,
недовольны весьма (как одеждой)
лохмотьями теми,
или, скажем, как мы без конца переводим часы,
и нам голую задницу кажет прошедшее время.

Дорогой председатель! Давай изопьём молока!
Совершенный обломок
совхозно-колхозного строя,
изопьём по одной за того племенного быка
и за красное солнце над тою зелёной горою!

Дорогой председатель, моя отлетела душа,
наливаются кровью неясные даты и числа,
но, представь, и сейчас за душою моей ни гроша:
только лёгкая тень
наконец обретённого смысла.

О, дорога от дома к метро по утрам,
и, естественно, наоборот – вечерами,
что едва ли подобна небесным дарам,
(как иконе – лицо в позолоченной раме):
на корявом асфальте скопление вод,
фонари – не того, и довольно опасно,
до беды и до слёз довела бы, да вот
а потом-то куда? Совершенно не ясно.
Потому что никто не глядит из окна,
ни со стен крепостных, ни с каких колоколен,
и, всего вероятней, не будет кина :
как ни странно, механик действительно болен;
а давно бы пора обратиться к врачу,
потому что не только дороги раскисли,
но привычная ноша невнятна плечу,
а всего интересней – дурацкие мысли.
а дорога пуста, будто песня без слов,
когда просто мычишь за гармонью унылой, —
ничего от себя, лишь основы основ:
что-то вроде «спаси, сохрани и помилуй»…

Горбатый мостик. Обводной канал…
С чего-то злоба дня заговорила:
подкинула сравненье, что перила
горбатого моста черны, как нал.
А я совсем не разбираюсь в нале,
поскольку тёмен, как вода в канале,
отчасти лыс и нищ не по летам:
я даже в Турцию ни разу не летал,
не говоря о Лондоне, Париже.
Я много ездил. Но гораздо ближе.

Лишь в этих водах отражаюсь я
в придачу к облакам, растрёпанным, как вата.
Плывёт какой-то водоросли прядь:
не помню, что такое кисея,
но и смотреть на это страшновато.
Но то – смотреть, а ежели – нырять?