Тамара Попова - Насквозь

Расстреляешь обойму – и станет светло и легко!
Ничего, что дрожал с бодуна и попал в молоко.
Расстреляешь обойму – и сразу светло и легко.

Снова можно свободно дышать и гулять не спеша.
Жизнь свежа и нежна, как ромашка в стволе «калаша».
Можно ровно дышать и по парку бродить не спеша…

Можно снова с печальной улыбкой глядеть на людей,
и не важно, что ты прирожденный не-до-любодей.
Можно с мудрой и доброй улыбкой смотреть на людей…

А всего-то: бэнг-бэнг – и врагам окаянным назло
увеличишь собой миротворцев блаженных число.
Расстреляешь обойму, и станет легко и светло.

Суровый ментор, незваный лидер,
со школьной парты заклятый друг…
Пока он ног о тебя не вытер,
не привыкай кормить его с рук.

Ему сопутствуют визг и скрежет —
не жми, кондуктор, на тормоза…
он, как свинью, правду-матку режет,
а правда колет ему глаза.

Враги, как мухи, кругом роятся,
кишат, как черви, куда ни глянь,
и кто-то держит его за яйца,
сжимая нежно стальную длань.

Я с ним и в поле одном не сяду,
а он звонит и зовет на чай.
Ну что сказать ему?
– Выпей яду!
Приду на похороны. Прощай.

Ненависть разгорается жарче пламени.
Сердце упрямо выстукивает «люблю»
и отправляет шифрованное послание,
по кровотоку стремящееся к нулю,

в ушко иглы, куда и верблюд протиснется,
а мне не втащить свой невесомый крест.
И поделом – нечего было противиться
заповеди, торчащей, как Эверест.

Ненависть к ближнему – это любовь навыворот,
общей картины пульсирующий мазок;
взять бы себя саму и публично выпороть,
плача и умоляя:
– Еще разок!

Такой закат, что хоть ори: «Горим!»
Невольно мы свернули на дорогу,
ведущую не к дому и не в Рим,
а на пожар, пылающий без проку.

Обыденность – гори она огнем!
Мой выход от заката до рассвета.
Пожар, пожар! И я сгораю в нем,
не замечая ледяного ветра.

И мячики кровавые в глазах…
А спутник мой, в карманах руки грея,
советует спустить на тормозах
восторг и возвращаться поскорее.

Вдохнешь – и запахнет паленым,
хоть нет ни костра, ни дымка.
Скамья под оранжевым кленом
как будто вспотела слегка.

Темнеет, и в сумраке пряном
октябрь – пожилой ловелас
лимоном, гранатом, бананом
морочит и радует глаз.

О, зимний парк! Сугробы, кони, люди,
вороны, утки, голуби, синицы…
Всё сущее стремится к совершенству
и говорит на разных языках.
Чужие дети пролетели мимо,
друг дружку обзывая не по-детски,
чужая тетка с пьяным вдохновеньем
приветствует знакомого бомжа.
Лиловый негр (чужее не бывает)
закутан в шарф, в енотовой ушанке,
хотя мороз всего-то минус восемь,
замерз как цуцик, а бомжу тепло.
Кругом такое множество сюжетов —
трагикомедий, драм и анекдотов!
Незримое стремится к воплощенью,
и никому нет дела до тебя.
Чужая жизнь тебя не замечает,
а ты спешишь своей судьбе навстречу
в резиновом костюме Спайдермена,
для маскарада взятом напрокат.

Скоро пасха. Ну и холод!
Неизбежному покорен,
тополиный ствол расколот,
жизнь подрублена под корень.

И в отчаянье великом
лоб крещу рукой нетвердой —
что казалось светлым ликом,
обернулось волчьей мордой.

Волк? Повадка вроде сучья…
За окном пила, зверея,
с диким визгом гложет сучья —
валят старые деревья.

Сокрушенные набегом
сиротливые обрубки
медленно заносит снегом —
пепельным, стеклянным, хрупким.

На Пасху солнце. Променад
вдоль берега, неторопливо.
Холодный ветер веет над
блестящим трепетом залива.

Мы щуримся, дыша весной
и наблюдая безмятежно,
как тают в полосе прибрежной
остатки корки ледяной.

Объявилась весна. Тонкой трелью прочистила горло.
Брось дела, дорогой! Полетели на Острова,
в зеленеющий парк, где вчера еще – сиро и голо,
а сегодня разинула нежные клювы листва.

Все живое поет и ликует – Весна! Dolce Vita!
На доступной волне каждый ловит блаженную весть:
есть под солнышком место для особи всякого вида.
Небольшое – но есть.
Ненадолго, но все-таки есть!

Бесшумно парили стрекозы,
лениво гудели шмели,
тяжелые влажные розы
не знали, зачем расцвели.

И травы, сомлевшие в полдень,
и сонная ряска пруда
застыли в неведенье полном —
откуда, зачем и куда.

В гармонии хрупкой с природой
философ удил карасей,
довольный уловом, погодой,
судьбой и вселенною всей.

Милый, милый август! Хвойная настойка,
озера лесного солнечный озноб…
Празднично настолько, радостно настолько,
что раздухарится самый нудный сноб.

Перепала малость от большого лета —
корабельных сосен ржавая руда,
бормотанье леса, угасанье света,
желтые кувшинки, темная вода.

И за окном, и в зеркале ноябрь —
прилип к стеклу, недоброе суля мне.
Давнишней раны рваные края
бросать пора бы склеивать соплями.

Меня опять ноябривает он,
я знаю эту подлую ухмылку.
В глазах темно, в ушах унылый звон,
но я бреду на кухню и в бутылку

лью воду, и бамбуковый росток
на подоконник ставлю – знак, что явка
провалена, чтоб никакой браток
сюда не лез, голодный, как пиявка.

Небесной манны снежная крупа
просыплется и к вечеру растает,
но рана, как народная тропа,
не зарастает, нет, не зарастает…