Софья Сладенько - Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па

За то, что рожали их, матери чуют вину. И плачут, и крестят сутулые спины подростков.

Отдать на погибель кровиночку, ох, как непросто. Они ж понимают, что дети идут на войну…

Прошу тебя, милый, хороший мой – только вернись.

Мне Валька-соседка на картах вчера нагадала, что вместе бубновый король и червовая дама. А с ними детишки. И все веселятся, кажись.

Где строчки корявые – так оттого, что реву. Ты, милый, такой молодой. Да и я молодая.

В косички вопросов ответы свои заплетая, я слышу надрывной сирены убийственный звук…»

Истрёпаны судьбы на старом тетрадном листке,

истлевшие линии жизни – потёртые сгибы.

Могли ещё жить эти люди. Конечно, могли бы.

Но смерти плевать, сколько зёрен в её колоске…

Никогда нашим душам не встретиться.

Для твоей: подземелье – приют,

где раз в год, в полнолуние месяца

морды вытянув, жутко поют

упыри, вурдалаки, приспешники

по команде отца-сатаны.

В этом хоре озлобленно-бешеном

много всякого. Мало вины.

Нашим душам ни прямо, ни косвенно

шансов нет пересечься вдали.

В небесах над Луганском и Косово

я смеюсь над командою «пли»,

потому что свобода – в прозрачности,

ей не свойственен страх за детей.

Для ребёнка важнейшее – мяч нести,

для меня – бестелесно взлететь.

Есть частица похожести, общее —

ты поёшь, мы поём, я пою…

Ты считаешь – в аду можно проще быть.

Мне намного комфортней в раю.

Баба с воза навернулась – понеслась кобыла вскачь.

Отчего дитё понуро? – утонул у Тани мяч.

Мысли скачут, пьют да пляшут, наполняя всклень стакан,

трое с боку, нету ваших, кроме Ваньки-дурака.

Да и тот от рук отбился, Сивку-Бурку обуздав.

«Сынку мой, какого ж бiса у коня горит звезда?

Не во лбу – на небосклоне, средь созвездия коней.

Вся Вселенная – болоння, сладки выпасы на ней».

Кто-то шепчет нам на ушко: не беги, не лезь, не стой.

Разворочена лягушка арбалетною стрелой.

Пригвоздил свою царевну до замужества герой,

соблюдая принцип древний: счастлив тот, кто холостой.

Жалко сказочного принца – зря болото истоптал,

но скорей всего, на принцип шёл он явно неспроста.

Только как родному бате объяснить лесной конфуз?..

Ах, Россия, грязь да гати, на́ пол падает картуз.

У семи безумных нянек одноглазое дитя,

но с любого расстоянья по мишени бьёт шутя.

Трижды десять будет тридцать, плюс двадцатка – пятьдесят.

Пляшут ноги: опца-дрица. Руки чешут порося.

Заблужусь – не беспокоюсь, жрать приспичит – ем кору,

затянув потуже пояс на четвёртую дыру.

Выйдет месяц из тумана, вынет страшные ножи.

Не нужны на сердце раны, не до жиру – только б, жить

хоть кривому, хоть хромому, хоть на культях-костылях,

лишь бы дед сидел у дома, самокруткою смоля.

Лишь бы мама вопрошала «что ж ты мёрзнешь, но молчишь?»

и снимала полушалок, чтоб укрыть меня в ночи…

Из морских глубин сирена обратилась к морякам:

«Дать Кавказу суверенность, всем вокруг учить ислам».

Сдвинув на бок бескозырки, опрокинув «по одной»,

матросня в сторонку фыркнув, бомбу скинула на дно…

Мысли скачут карусельно,

буквы прыгают с листа,

бесшабашное веселье —

каплей жизни на устах.

Я сама себе хозяйка,

я сама себя сужу

и гуляю на свободовольном выпасе.

Я не «рыбонька», не «зайка»,

не приставка к гаражу.

Хочешь лёгких отношений? Накось, выкуси!

Пересчитывая луны,

арифметике учусь,

но давлеет надо мною вычитание.

Если б тот Джордано Бруно

пострадал за эту Русь —

было б горше к погорельцу сострадание.

Жил-был кот…

Неплохо жил.

Но из всех кошачьих сил

кот стремился в чащу леса

от дивана и кормов,

от хозяйки-поэтессы,

от сметаны и прогресса.

От незыблемых основ.

«Я, – кричал он, – не домашний.

Я почувствовал в себе

после ряженки вчерашней

зов природы в тазобе́-

дре́нном старческом суставе,

и хочу покинуть кров —

храм незыблемых основ».

Услыхав такие речи,

поэтесса покалечить

вознамерилась кота.

Явно ж, сука, неспроста

ищет веник злополучный.

Ой, ребята, эта штучка,

доложу вам, ещё та!..

И вздохнул кот: «Не готов

уходить от жирных мисок,

от сметаны и сосисок…

от незыблемых основ».

Где едреня, там и феня

живёт.

Если ссорятся, посуда —

вразнос.

А наутро в гематомах

живот

и расквашен фиолетовый

нос.

Я по жизни, как впотьмах —

наобум.

Мимо куч незаработанных

тыщ.

Если пяди, как отметки

во лбу,

то седьмая – фиолетовый

прыщ.

Может, ну его – учебный

процесс,

Гарри Поттер не сильней

аль почин.

Одиночество для всех

поэтесс,

то же самое, что секс

для мужчин…

Зажигаю фиолетовый

свет,

разрываю заколдованный

круг.

И плевать, что мой романс

не допет,

в театральности заломленных

рук.

Одним – халява пышных биеннале,

другим – метлой размахивать на Пресне.

Но всем: родился – галочка в журнале,

а умер – крестик…

«Не верь, не бойся, не проси, —

бубнил знакомый каторжанин, —

терпи, когда дитё рожаешь,

когда тошнит тебя в такси.

Не верь гламурным мужикам:

сто к одному – сбегут от свадеб.

В уме одно – подкрасться сзади,

шепча о прелестях багам.

Не бойся призрачных людей.

Куда опасней страж в погонах,

что́ рядом с ним щипач вагонный! —

козявка мелочных страстей.

Не смей вымаливать слезой

вниманья бросовых пиитов.

У них сплошная «дольче вита»…

Стихи? У всех ни в зуб ногой».

Утро ко мне

подползает лениво,

тянет за краешек

старого пледа.

Только во сне

это детское диво:

рваная варежка,

за́ руку с дедом…

Кто в погосты под Москвою – ничком, кто трамбует косогор под Казанью,

а судьба своим корявым крючком с «мёртвых пе́тель» набирает вязанье.

Где от беса в небеса – с гулькин хрен, там от краешка до крайности – йота,

но не просто ей заламывать крен, этой гульке в безрассудных полётах…

Помню страшные припадки отца. От ежовых рукавиц тело в шрамах.

Плачет мама, отмывая в сердцах опостылевшую, чёртову раму.

«эМ» смогла быть идеальной женой, даже если б предстоял жёсткий кастинг.

Жаль, не каждому понять суждено, что Христовы – не страстишки, а страсти.

Время лихо совершит кувырок: всё на круги на своя возвратится,

но здоровье, что намолено впрок, не отпустит за пределы больницы…