Софья Сладенько - Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па

полгода без обид.

Ну что, моя душа,

оставим свары бабам

и взрослым мужикам

с капризами детей.

Дай бог не оплошать,

не покоробить слабых,

и к серым облакам

с достоинством взлететь.

Чем опытнее мозг —

дряхлее оболочка.

Казалось бы: живи,

да солнце – за бугор.

Сказал же мудрый Босх:

«Софистика порочна».

Калиф в чужой крови́

прошепчет: «Мутабор».

Душа, бросай балласт:

морщинистое тело.

Лети, пари, кружи,

у вечного огня.

Познай свободы власть,

чтоб горло звонче пело.

Бери в охапку жизнь,

но… помни про меня.

Простынь цепляет верёвку ручищами,

крыльями хлещет фантомно и бешено.

Стонет прищепка: «Какого же лешего?..

Сколько кровищи в тебе понамешано.

Мало, что рыло друзьями начищено?»

Вряд ли

про-

стишь

ты,

но…

кем было велено, что боле-менее

денег, удачи, здоровья отписано?

Греки с Парисом ударят по рисовой,

«здрасьте» ругается с «асталавистами»,

слышатся крики «судьба» и «мгновение».

По

ма-

но-

ве-

ни-

ю…

подобострастие в спину мне палкою

тычет и сбивчиво шепчет проклятия,

что, мол, в конфликтах не золото с платиной,

что оступаюсь на ямке некстати я…

Но улыбаюсь. Ни шатко, ни валко мне.

Она всегда направляется туда, откуда дует ветер,

в отличие от своих подруг, кому попутный – в спину.

Врёт окружающим: «Мне так легче, поверьте»,

а фактически, задыхается от свободы, руки раскинув.

В стареньком халате, горностаями отороченном,

выходит курить по ночам на аварийный балкон.

Недовольная всем, но собою в первую очередь,

Вселенной, как дымом, затягивается глубоко.

Застрявшая в формулах нелюбимых со школ математик,

русская, радуется каждому услышанному «шолому»,

принцесса в прошлом, ныне чёрти что и сбоку бантик,

в интерьерных таблоидах ищет схожесть с выдуманным домом.

Тоскует по маме и старому чёрно-белому телику,

грызётся с сообществом дураков-патриотов и дур,

терпеть не может заумностей по надуманной психоделике

и брезгливо морщится, если слышит «курей» вместо «кур».

Выгнанная из замка взбешённым отцом-королём,

неразумная доченька, беременная от свинопаса,

ночевала в подъездах, воняющих кошачьим ссаньём

и слушала плеер с саймоновским «El condor pasa»…

Резюме: жизнь – дерьмо под обёрткой красивых фраз,

что идёт вразрез с воспитаньем особ голубых кровей,

но об этом иного мнения сам предприимчивый свинопас,

развалившийся рядом и указывающий: «левее, правей»…

Среди недоласканых детей, зовущих на жёлтый остров,

среди толп врагов, напяливших лица друзей,

сетует, что непросто… «А кому сейчас, милая, просто?», —

утешит невесть откуда свалившийся звёздный халдей.

Крикну в небо: «Привет, дольче вита!»

и услышу в ответ: «Вита дольче».

Заканючу: «Болезнью разбита».

Посочувствует жизнь: «Эко, вон чё».

Если вита всё хуже и хуже,

значит темень чернее и дольше.

Отражается призраком в луже

ускакавшая в юности «дольче».

То ли будет ещё, то ли будет!

Это только начало, цветочки.

Знаки сломанных ви́тою судеб —

запятые и сплошь многоточья…

Символ мизерных субстанций,

мотылёк в финальном танце —

в круге лампы, по орбите,

заворо́женный дурак.

Он заложник у вольфрама,

нитевидной жертвы драма.

В танце смерти часто видит

ослепительнейший знак…

Брак с поэтом – наслажденье.

Мыслей, радости броженье.

Счастье пахнет типографской,

свежей краскою банкнот.

Но один нюанс щекочет:

он кружи́т над лампой ночью.

Я ж, замужняя, без ласки,

почитай, четвёртый год.

Покуда я судьбу свою влачу,

и не гудят натруженные ноги:

за слабых духом ты поставь свечу.

Поставь свечу за сирых и убогих.

Сама себя в обиду я не дам,

не упаду, сдержу удар достойно.

Ты вознеси молитву к небесам

за тех, кого измолотили войны.

Покуда я, хоть плохо, но живу,

разменивая мужество и даты —

молись за приходящих мне на ум,

людей, так и не понятых когда-то.

За сиреневой, волшебной горой

на качелях улетим в небеса.

Чтобы реже попадал ты впросак —

будет ангел неотлучно с тобой.

Укрывайся одеялом скорей,

не возьмёт волчок за тёплый бочок.

А с годами ты поймёшь, что почём.

Убедишься – волки лучше людей…

Пусть гуляет домовой за стеной —

будет мальчик мой тихонечко спать.

Обрисую вкруговую кровать.

Ты не бойся – я с тобой… Я с тобой.

Всё в запас, с лихвой, на вырост,

не по делу да не впрок.

Заимел я, простодыра,

шаткий пол да потолок.

С коммунистами – под флагом,

с демократами – на фланг.

Пострадал я, бедолага,

и лишился двух фаланг

пальцев, столь необходимых

старикам и детворе —

щупать сиськи у Кристины

и гонять соплю в ноздре.

Пасть прикрою от зевоты —

трудно щёпотью крестить

и костяшками на счётах

дебет с кре́дитом сводить.

Состоянье неуклонно —

в ширь, в длину и поперёк.

Жизнь – не спички по талонам…

Шаткий пол да потолок.

Будет SOS пищать из раций,

а меня в помине нет.

Всхлипнет сын: «Ушёл стреляться

недопонятый поэт».

Дышит весна, захрипевши от астмы, на ладан.

Дни сочтены. И поэтому, бедная, бесится.

Странный период любовного полураспада —

пара тягучих, закрученных временем, месяцев.

Господи, миленький, мне бы корыто и ладно.

Детям здоровья и масла на хлебный кусок.

Я бы взахлёб надышалась свободно и жадно,

я б настирала, намыла, нагладила впрок.

Господи, миленький, ну не побрезгуй, родимый.

Знаю, что мучился с грешною дурой, со мной.

Где мироточит – там мощный божественный стимул:

жить на планете в шальном окруженьи… одной.

В заклинанье «крибле-крабле» —

хлеб да соль морских тревог.

Ах, бумажный мой кораблик,

всё б те вдоль да поперёк.

Горностаями подбиты

телогрейка да халат.

От былой заморской свиты

лишь детишки мал-мала.

Королей сечёт подагра.

Что легко им – люди врут.

Ах, бумажный мой кораблик —

чёрный вымпел на ветру.

Каждый день – на те же грабли.

Виноватая везде.

Крибле-крабле, крибле-крабле…

Тяжело дышать в воде.

«Послушай, послушай, не смейся, – когда я вернусь»,

нежданно, непрошено вырвусь из высшего плена