Софья Сладенько - Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па

Кто-то его разбазарил на шумных митингах,

кто-то, запнувшись о счастье, упал ничком.

Что этот Виктор Эмиль, тот, который Франк,

знает о счастье в российской, безумной глубинке?

Там, где срываются в пляс и бузят на поминках,

пишут записки кассиры: «Пашла ва банк».

Счастье не сядет на за́мершее плечо.

И не пытайся застыть монументом тоскливым…

Милая бабочка, ты уж, родная, прости нам

все прегрешенья. И снова включи отсчёт.

Шёл пиит, попукивал,

прутиком постукивал.

Шёл вперёд по линии,

рифмы источал.

Многого не требовал,

звёзд не дёргал с неба он,

врал в цитатах Плиния,

бегал по врачам.

Без

ца —

ря

и без

руб —

ля —

по —

рож —

день —

е

Брей —

ге —

ля.

В душу, ёлы-палы, мне

зрят глазницы впалые.

Полагала, что слепой —

в жизни всё не так.

Школа Паниковского:

жалостливо «ох» сказать.

Грань в «блаженстве» и «благой» —

в сущности, пустяк.

Он

не

дру —

жен

с го —

ло —

вой

в этой

жиз —

ни

бос —

хо —

вой…

Слушай, а давай удерём.

Завтра хватятся, а пташек и нет.

Если двинемся мы в путь где-то к трём,

то к обеду позапутаем след.

Слушай, а давай улетим.

Разбежавшись, парапет оттолкнём.

Сходу в облако, где снег, как ватин…

Говорят, что там уютно вдвоём.

Слушай, а давай уплывём

в сине море с Патриарших прудов,

там где солнца ввечеру окаём

изменяется от злата в бордо…

Слушай, а давай будем жить.

Пропади он, этот проклятый рай.

Ну, пожалуйста, прошу: побожись…

Умоляю только: не…

умирай.

У нас нет права на слова…

У нас вообще неважно с правом.

Вся жизнь настояна на травах,

но как горька́ полынь-трава.

У нас нет права на мечту,

что газом в шарике воздушном

стремится к небу простодушно,

не осязая пустоту.

У нас нет права на любовь.

Палач под красным капюшоном

не топором бьёт отрешённо,

а криком «первое готовь!»

Нет прав на мысли мудрецов,

что с книг старинных мироточат.

Их бесконечность многоточий

соединяется в кольцо.

И крутит, крутит халахуп

во тьме холодной и кромешной

на бёдрах Яхве располневший,

не ощущая боль в паху…

Зато купаемся в правах

быть независимыми в морге

и разъезжать безногим Порги,

и быть закладкою в томах.

Из разрешённых: право жить,

а также право на ошибку.

Храни меня, судьба-паршивка.

Не дай наткнуться на ножи.

Всё б, ничего, но в колесе

однообразно-одиноко

и вечно саднит сбитый локоть…

И все – как я… И я – как все.

Не по воле Всевышнего, больше «авось» да «кабы»,

на которые вечно, покуда живу, уповаю,

поскользнувшись на масле пред близко идущим трамваем,

малой каплей сбегу с кровостока кинжальной судьбы.

От часов на обоях не выцвела память-пятно.

Машинально во тьме метрономы секунды роняют,

объявляя, что небо и море махнулись ролями.

Значит Бог, афалина, ребёнок – теперь заодно.

Снова плачет душа, и от жалости сердце кровит,

безнадёга лягухой ныряет в бессонницу ночью

и от кочки до кочки находит дорогу короче,

пересевши под утро в забытый сознаньем болид.

В смехотворных попытках расставить все точки над «ё»,

обломаю хребет, но любовь и предательство присно.

У Мальвины ресница под тяжестью взгляда провисла,

неудачник-Пьеро бесконечные стансы поёт.

Добродетель, как бремя, цепляет и тащит на дно,

тяжелеет хвостатый подбой горностаевой шубы.

День свалился в закат, и душа постепенно на убыль…

Только знать это всем, да и мне, в том числе, не дано.

Гранёный край моей мечты

точили явно неспроста

о монастырские посты…

Но я не та.

Я в Пизе башню не валю,

не я ломала Колизей.

Вся жизнь моя – аля улю.

Гоню гусей.

Летает мусор по стране,

с ним раскумаренный народ

и тем доволен он вполне,

что так живёт.

Один вальсирует в раю,

другой давно в аду осел,

с чертями он, аля улю,

пасёт гусей.

Кому на деньги наплевать:

им что фэн шуй, что не фэн шуй,

в каком углу стоит кровать,

где парашют.

Нет, не красна мне смерть в бою.

Жить, право, много веселей,

тем паче, если познаю

тот мир гусей,

где дым отечества из труб

коптит усердно небеса.

Где люд, проснувшись по утру,

спешит плясать.

Кому тряпьё, кому велюр,

один взлетел, другой присел.

Но первый зрит, аля улю,

косяк гусей…

Мне век свободы не видать,

кто доживёт – тем повезёт.

И семена падут в садах

на чернозём…

Ох, сы́нка, баюшки баю,

спи, мой царевич Елисей.

Как подрастёшь: аля улю —

под нож гусей.

Запредельщица-судьба – не жиличка,

пятый угол в измереньях реален.

Но доказывать сие неприлично:

недовольных по весне расстреляли.

Постепенно прижила́сь квартирантка

в арендованном углу аллегорий,

но пугается, когда на пуантах

привидение скользит в коридоре.

Вроде, всё бы ничего, даже сносно,

эка невидаль: привет из астрала…

Но уж больно провоняли обноски —

почитай, лет пятьдесят не стирала.

Игнорируя бетонные толщи,

в тридцать первую уйдёт, не простившись.

Я вдогонку позавидую: «Проще

ей живётся без углов пятистиший».

Доказательства таких посещений:

две истории с библейских листочков…

Соломон конечно, менеджер, гений,

подневольник фараоновой дочки…

Предваряя философские бредни

исполнители срывались со стульев.

Неудачно отшутился намедни…

А ребёнка-то за что полоснули?

Не раскачивая трон, не сумеешь

убаюкать государеву совесть.

Пусть другие повоюют со змеем,

по учебникам и сказкам готовясь.

Нежданно с вокзала домой, как в лихой анекдот,

туда, где обманутый муж по наивности верит.

Внезапный приезд оценил только преданный кот,

а пёс виновато молчал у обшарпанной две́ри…

Меня не стыдясь, пошлым гоготом вспарывал зал

чужак, возлегая на мягких подушках дивана.

Он что-то цитировал, сплевывал, вновь хохотал

и палец слюнявя, листал моего Губермана.

На нем был махрово-линялый хозяйский халат —

подарок от мамы, как память о судьборемейке.

Сейчас не припомню, зачем отступивши назад,

взглянул на наколку «Танюша, мы вместе навеки».

Квартира в тумане плыла, будто призрачный плот,

по выцветшим фотообоям английского сада.