Софья Сладенько - Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па

матрёшечная девочка в пике.

Работа, дом, неполная семья.

Долдонит мысль назойливою мухой:

«на мо́ре? вот те раковина в ухо»…

Эх, доля горемычная моя,

когда ты бредишь – ангелы молчат.

Им, бедолагам, грустно и тревожно.

Вгоняют страх инъекцией подкожной

мифические птицы на плечах.

Держись меня… По краю, вдоль стены.

И не пытайся вниз смотреть, не надо.

Где чертенята гордо носят «Прадо» —

предательства и козни сатаны.

Ты лжёшь? – Угу. – А я тобой живу.

Ношу, как дура, в хоспис передачи.

От идиотских мыслей часто плачу…

Палатно-непростое рандеву.

Раскрепощённый Родиной изгой,

солдатик оловянный, но не стойкий,

по битым кирпичам извечной стройки

спускается в придуманный забой.

Судьба моя – мешок, в нём сто заплат.

Пред кем ещё склониться в реверансе?

Не покидай, Господь, прошу: останься,

согласна я на шах. И пат. И мат…

Над нами гул и топот башмаков,

фанатами «Зенита» в город вмяты.

Все запахи бензина душит мята.

Хоронимся в секретный наш альков…

Мосты разводят. Снова. И везде.

Но что с того, когда в уединеньи

над покорённой силой притяженья

смеёмся мы на питерской звезде.

За что мы любим грешную,

являясь в жизни пешками:

до самой смерти нам не распознать.

А как помрём под лестницей —

заплачет, перекрестится…

Какая-никакая —

всё же, мать.

В избе давно нетоплено,

и утирает сопли нам,

и слёзно провожает до ворот.

Вчера была нетрезвая,

так правду-матку резала,

а трезвая с три короба соврёт.

На барский дом служанкою

ворчит, беззубо шамкая:

«Ломать – не штроить, штроить – не ломать».

Никто ей не противится,

не гонит жить в гостиницу:

какая-никакая —

всё же, мать.

Палит Москву пожарами

и низкорослых жалует,

усаживая каждого на трон.

По всем законам физики

перепадает низеньким

в достаточном количестве корон.

А мы всё по-хорошему,

к ней, полуукокошенной,

бездомным, но заботливым подстать.

Со всей сердечной жалостью:

«Мамаша, полежала бы»…

Какая-никакая —

всё же, мать.

Где тянулись года и казалось, что жизнь бесконечна:

мы не ведали, как обернутся дела и слова.

Полагали, что плачет с оторванной лапой кузнечик.

Он и вправду рыдал. Даже голос, бедняга, сорвал.

Там где солнце ложилось в обнимку с мальчишкою рыжим,

а соседка при всех пострелёнышу: «Шобы ты сдох»,

но в молитвах Всевышнему: «Господи, сделай, чтоб выжил!

Напои, накорми, отложи кислорода на вдох».

Только битые жизнью с лихвой дураки и дороги

друг без друга ни шагу, повязаны общей бедой…

Уместилась лихая судьба в обезличенный логин,

в желтизну фотоснимка, где мама была молодой.

Полигон для событий в графе ежедневника чист,

дни рождений в своей череде всё важней и важнее.

Значит я неизбежно и как ни прискорбно, старею,

констатируя с горечью: «Ну и фуфло сценарист!»

Электрический чайник случайно поставлю на газ,

снова спутаю парки Карелии с морем в Корее.

Это первый звонок на спектакль с названьем «старею»,

впереди исполнение роли, поклон на заказ.

Как подачку швыряет мне осень кленовый пятак,

хмурит озеро лоб недовольно морщинами-рябью.

И уходит старуха раскрашенной, яркой, но дряблой,

проворчав напоследок, что всё в этом мире не так.

Раздражает сосед – выпивоха, позёр, балагур.

И зовёт одиночество ночью бродить по аллее.

Это значит, что я суетливей, чем раньше, старею.

С данным фактом поделать, увы, ничего не могу.

Если где-то в небесных потоках мне видится рай,

если нитка зависит внизу от воздушного змея —

это я, ностальгией раздавлена, тихо старею.

Королева роднее и ближе, чем Герда и Кай.

Где невежество мясом на голых костях наросло —

обнуление, как ни забавно, в соседстве с любовью.

Принимаема кругом друзей клоунессой любою,

эта девочка, что отмотала достаточный срок…

Не пригнувшись, не достать до небес,

не подпрыгнув, не познать катакомб.

На кого петлю́ накидывал бес,

тот нешапочно и с Богом знаком.

Невесомая летаю во сне,

а под утро, взгромоздившись на стул,

замечаю, что рубец покраснел.

От верёвки, видно… Значит расту.

За патронами – ни свет, ни заря

отмечаться. Вся ладонь в номерах.

Тридцать первой посчитайте меня:

я стреляю не за совесть. За страх…

«Победили беспризорность и грязь.

Строго в будущее верным путём», —

пред боярством хорохорится князь,

да несвежие кальсоны на нём.

Да зачитаны указы до дыр,

и лохматится сафьян голенищ.

Скоморохи обжимают лады

в окружении голимых дурищ.

Кока-кольный перезвон на Руси

заглушает колокольный набат.

Как всегда, тому, кто больше просил,

достаётся от хозяйских лопат.

Ох, прописаны законы хитро́.

Крикнешь «дышло», а в ответ – по морда́м.

И вздымается, как юбка Монро,

целомудренность гнилых пуритан.

А куда ни ступишь – стёкла да хлам,

обнимает то ли друг, то ли тролль.

И ломает спину напополам

взгромоздившийся на плечи король.

Где фундаментом киты для слонов —

ненадёжно равновесье Земли.

Где смешливых да лукавых полно —

обострённо в подреберье болит.

Руки ко́ротки, а ноги длинны.

Ограничены суровым шнурком.

Только в мыслях – за пределы страны

в полуприсядь, на коленях, ползком.

Так и шастаем в расщелинах скал,

гордецы, считая дни да часы.

А кого из нас Господь приласкал,

тот жалеть себя вовек не просил…

Под ногами ложь как мартовский наст.

Вижу девочку: лицо, будто мел.

Поклониться б ей – так гордость не даст,

а покаяться – язык онемел.

Солнце щурилось манерно,

был закат багряно-рыж.

Многослойная фанера

облетала мой Париж…

Хорохорился волчонок:

«Кто тут с нами не знаком?

Всё с братишкой нипочём нам,

лес под жёстким каблуком!»

Жизнь – фортуна, Бог – случайность.

Я – рулетка в казино.

То на чёрное – с печалью,

то мне красное дано.

Раз отмерю, семь отрежу,

дважды Стикс переплыву.

Кто во сне летает реже —

много чаще наяву.

Сенька шапку нахлобучит,

шмыгнет в сени чёрный кот.

Ничему судьба не учит.

Всё течёт наоборот.

Скачет мальчик босоногий,

только раки так же вспять.

Время нанотехнологий,

мне – доклады через «ять»…

И меня тут как прошило:

жизнь собачья, значит – бой!

Я ж навроде стаффордшира:

хоть скули, хоть волком вой.

Прихватив судьбу за горло,

предлагаю обменять: