Софья Сладенько - Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па

«Независимой и гордой

сделай глупую меня»…

Илия-модератор сжигает огнём поднебесным,

авторучкою крыжа убитых, бормочет: «Зачёт».

Постреляет, устанет, присядет в потёртое кресло

и раскурит от собственной молнии свой табачок.

Громовержец-чудак впопыхах не того покарает.

Разобраться б ему, да куда там! Вдогонку добьёт.

Под горячую руку бабахнет по ангельской стае

и попа́дают на́ землю особи, сбитые влёт…

Мне не сложно глаза разлеплять по утрам спозаранку,

но за окнами, как и всегда, трепотня ни о чём.

И мужик так же крестится, в сторону бросив вязанку,

подпирая фундамент растёртым от лямки, плечом.

Что ни башня в России, то крен много круче Пизанской,

что ни терем – лохмотьями время былых позолот.

Возведённый на царство, подумав, в четверг отказался,

мотивируя тем, что не любит народных острот.

Позалеплены рты чем-то слабо похожим на пластырь,

каждый третий придавлен к паркету веригами лжи.

Отвалился кусок от большой рококошной пилястры

и за ней как-то сразу осыпалась странная жизнь.

С виртуальных молитв не припухнут глаза и коленки.

И не ропщет душа, ублажая безумный каприз.

Мне и выпить – не грех, и по пьянке забацать фламенко,

отзываясь послушно на «эй», «синьорита» и «кис».

Из наушников – сладкоголосая «бесамемуча».

Водит в памяти фотоотчёт бесовско́й хоровод,

где Христа на кресте окровавленном бес сам и мучил,

призывая в помощники праздный, ленивый народ.

Где толпа, ошалев от жары и прокисшего пива,

колыхнулась вперёд, а потом отшатнулась назад.

И ребёнок сказал в тишине: «Этот дядя красивый.

Но избитый, голодный и видно, что жизни не рад»…

Эй, правитель, седлай бронепоезд, выстраивай танки.

Я почти отомкнула замок золочёным ключом.

Вижу ангелов полупрозрачных и чьи-то останки.

Тот же самый Христос… И ребёнок… И бес за плечом.

Ты не будешь зачинать

драк,

я не буду городить

лес.

И давай-ка, порешим

так:

тот кто выше – у того

вес.

Дело, видишь ли, мой друг,

в том:

кто-то « под » живёт, а мы —

« над ».

Бьёмся в райские врата

лбом,

а ногой толкаем дверь

в ад.

Если пятками назад —

марш.

Замахнулся? Так давай —

бей.

Перекручивай судьбы

фарш

в череду моих шальных

дней…

На краю земли живёт

Бог

в окружении крутых

слуг,

но от старости чудак

плох.

Прибирает всё к рукам

внук.

Так заманчив колдовской

трон.

О наследстве позабыл

Сын…

Вот и видит Бог в ночи́

сон,

как он по́ небу идёт

с ним…

Восседает Cудьба на подушках скрипучего трона,

па́рит ноги в тазу и пар́ит над людской суетой.

И бросает небрежно в костёр чьи-то души-патроны,

отдавая отчёт, что не каждый патрон холостой.

Если тик искажает ей лик, значит будет ненастье.

Как не в духе, болезная – пяткою в тучу: ба-бах!

То ли снег, то ли град на безбожников: вот вам и «здрасьте»…

Только право же, странно, что власть наказанья слаба.

Не подъехать к Cудьбе ни на сраной козе, ни на чистой.

Никаким разносолом её ублажать не моги.

Хоть стократ распинайся пред ней говоруньей речистой:

избежать не удастся с рожденья растущих могил.

Ворожат сторожа на крови́, загустевшей в закатах,

ничего никому не исправить – потей-не потей.

Не жалеют задёрганных бытом подбитых, поддатых…

Только право же, странно, что могут обидеть детей.

Поднебесным бухгалтером сводится дебет и кре́дит,

прибывают хранители с высших, элитных полков.

Год от года состав за составом всё едет и едет…

Только право же, странно, что любит Cудьба дураков.

Беда ворвётся с утренним звонком

и выпотрошит вечную усталость.

Зевнут на верхней полке за стеклом

три слоника. Четыре потерялось.

Разбиты родословные гербы,

сбежали львы, тускнеет позолота.

Фактически, все сильные слабы,

все слабые бесстрашны отчего-то…

Когда-нибудь устану, а пока

бегу вперёд дурёхой виноватой.

Всё то же утро. Снова день сурка.

Экскурсия по Аду. Круг девятый.

Пойдёшь направо: станешь знаменит.

Но предстоит усиленно работать,

горбатиться полжизни до икоты,

размазывая сопли от обид.

Тернистый путь всегда приводит к славе,

туда, где прокричат тебе «ай ла́ вью».

А если ты настойчиво вперёд

намылился, не слушая советов —

там лавры знаменитого поэта

и муза сладострастная поёт.

Но прежде, чем освоишь амфибрахий,

коллеги тыщу раз отправят нахер.

Решил налево? Кроется подвох:

два года – кайф, но плаха – вот расплата

за краткий миг веселья и разврата.

Под локоток поддержат Нах и Пох.

Там ждут тебя гулянки, пьянки, девы…

И он, вздохнув, отправился налево.

Улетай к зашифрованным в детстве чужим городам,

упакованным слоем спрессованной временем пыли.

Одинокая чайка моя, Ливингстон Джонатан,

год от года тебя обижали, шугали, травили.

Год от года учили летать, отведя полигон.

То под левым крылом, то под правым ходил соглядатай,

но всегда находила причину покинуть загон,

и тихонько на цыпочках. Ночью. В шестую палату.

С полоумными проще: покладист ударный отряд,

что намного умней и разумней убогих собратьев.

Сколько здесь по России забито под горло палат,

на которые царь ни копейки с казны не потратил.

Кто дарует свободу – взимает жестокий оброк,

обрывая когтями монеты, одежды, желанья.

И бывает порой неоправданно зол и жесток,

в межсезонье пустые початки с полей пожиная.

По июльской траве, по снегам, по осенним листам

пальцы-крестики живописуют цепочку тропинок.

Не забуду тебя, мой чудак, Ливингстон Джонатан,

не приученный с детства выламывать шею и спину…

Как ребёнок, калачиком сжался в сосновом гробу,

ветер пух шевелил на красивых, безжизненных крыльях.

Кто-то ржал невпопад, поминая святых наобум…

Звонко лопнула тонкая грань между явью и былью.

Подсела муза на кровать:

– «Грустишь? Душа болит?

Смотрю, да ты ни дать, ни взять —

обиженный пиит.

Нутро сканирую насквозь:

гордыней поражён,

для всех затычка, в жопе гвоздь»…

– «Угу», – промолвил Джон…

– «Гляди внимательнее в рот

и повторяй за мной:

я изменился, я не тот

вчерашний поломой.

Мне можно пукать и рыгать,

размахивать ножом,

поотшибаю всем рога»…

– «Ага», – промямлил Джон…