Сергей Осипов - Зеркало. Итоги лирики

Язык залива лижет плоский берег,
где сонные отары валунов
жуют в тугой медлительности вереск,
поругивая сфинксов-шалунов.
Здесь некогда ледник холодным краем
надрезал нежной жизни стебельки.
Обиженная больше не играет,
попав в оцепенения силки.
В оцепенении застывшая природа.
Величествен наш северный пейзаж.
Гудки туманом скрытых пароходов
сиренами сварливыми визжат.
Как лемех плуга лес вдали ржавеет,
осеннею коррозией разъят,
и сыпется в заросшие траншеи
всей тяжестью окалины наряд.
От дальности замедленным движеньем
на юг уходят клином журавли.
И остаётся, словно в утешенье,
картонная коробочка Марли.

Шумы в природе как в стихах размеры:
когда я слышу моря мерный шум,
то, узнавая метрику Гомера,
размеренней протяжнее дышу.
Дубовых рощ роскошная картавость
почти как море, всё же – не Гомер,
пожалуй, Ариостовы октавы
похожий из поэзии пример.
Но есть шумы отравленные будто,
со скрежетом взвиваются они,
и, кажется, встаёт из-за станин
Бодлерово болезненное утро.

Чуть мертвенный мольберт мольбы природы
приготовляет красок акварель.
В пустых полях не отшумели воды —
глянь! – их перебивает сонный шмель.
Прозрачные берёзы в чёрных рамах
дубрав, не отошедших ото сна.
День или два – во всех укромных храмах
молитвы раздадутся голоса.

Опять я здесь. Балкон-бинокль
в природу вперил крепь перил.
Дубов коряжистых барокко
скрывает взмахи птичьих крыл.
Многоголосая поляна
с пригорка к озеру бежит.
И соловьи в берёзах рьяно
изводят слуха рубежи.

Кряхтенье, карканье и всхлипы.
Кто, как умеет, так поёт:
цикады в поле, дятлы в липах,
все прославляют дня приход.
Роенье пчёл в цветущей вишне
ста свадеб правит хоровод,
лишь я на празднике чуть лишний,
но это, как и всё, пройдёт…

Вот дождик долгожданный вышел,
ступает робко по полям.
Минута – ливень бьёт по крыше,
и гром грохочет: Тарарам!
Природы русской превращенья
необозримы и чудны,
но нет в её природе мщенья,
пускай и ласки холодны.

Звезда на лозе виноградной горит.
Далёкое с близким во мне говорит.
Я – связь между ними, другой связи нет.
За это пред Богом держу я ответ.

Закат с зарёй вступали в сделку —
– их северу не развести!
И ночь в оставленную щелку
пыталась звёзды пронести.
Луна в подмогу дню вставала
и тоже с неба ночь гнала,
своим светящимся овалом
итожа темени дела.
И, темя года отмечая,
поэт лампадой не чадил,
но над остывшей чашей чая
немного рифмами чудил.

Вот дождь-лентяй свалился с тучи,
гром по периметру гремит.
и ветер пробежал летучий,
как выдох хора аонид.
Ха! я отметил стих свой словом,
которым Батюшков грешил,
и Баратынский взял в основу,
а Пушкин – просто для души.
И мандельштамовы рыданья,
и Бродского «прости-прощай»
не обошлись без дружной дани
шуршанью ветра в камышах.

Вороны дерутся в дубовых ветвях
над потоком беглой воды,
каркают злобно и второпях,
возвестники чёрной беды.
Но вдруг разогнал их солнца луч,
бесплотен и не могуч,
словно на каторжника лице
улыбка…

Июль в разгаре. Иволги призыв
тропической тропинкой душу дразнит
и говорит: пока ещё не праздник,
но к празднику готовятся призы.
В лесу, в полях, повсюду зреет плод
трудов природы. Славная потеха!
И иволги заходятся от смеха
до октября, пока дрожит тепло.

Сижу на золоте балкона,
облитый светом от звезды,
ближайшей к нам, что с неба склона
нисходит к буйству резеды.
Уж птицы петь давно устали.
Цикад не слышно трескотни.
Меняльщик дня и сна местами,
ещё немного диск катни!

Тревожный шум частиц природы
в душе рождает древний страх.
На небе бьются в дребезг воды,
и дрожь кромешная в листах.
И всё живое приумолкло:
не слышно птиц, собак, цикад.
Сам Бог посматривает в щёлку:
как хаос свой творит расклад.

Берёзы треплет ветер, как девушек гуляка,
подвыпивший, но им не привыкать:
подол свой отряхнут – и с милым покалякать
у изгороди дома, коль изгородь крепка.
Дрова к зиме наколют из тех, кто будет свален
за изгородью крепкой, сурепкой порастут
весной сухие корни, лишь выглянут из спален
счастливые подружки, с фатой, что парашют.

Дивлюсь в саду негромким звукам:
вот – словно тронут тетиву —
и плод с шуршанием и стуком
стрелой сбегает сквозь листву.
Сад в равновесии достойном
и в напряжении тугом,
стоит, не дремля, чутким воином,
оберегая мир кругом.

Вот и кончилось лето.
Даже «бабье» прошло.
Песни птицами спеты.
Солнце низко взошло.
В опадающей шали
лес встаёт в полный рост,
и природа в печали
красит медленно холст.

Опять проливной дождь.
Позднего лета дрожь.
Распоряжается дож
над водяной державой.
И на дрожании же,
как на дрожжах ржи,
к истине не во лжи
всходят горькие травы.

Вострепетал охотник, встретив глухаря,
оглох от счастья, спёр во рту дыханье
и, в наст скрипучий втиснув прохоря,
застыл недвижно, словно изваянье.
Глухарь был слеп, не видел ничего
и походил на «безнадёги» слепок.
Бедняга только пел: «Чиво, чиво»
пред тем как рухнуть с потрясённых веток.
Снег окроплён рябиною сырой.
Бровь глухаря, как в удивленьи, вздета.
К нему спешит охотник. Он – герой!
Ещё трофей, ещё одна победа.

А дождь шуршит и шарит за окном.
К стеклу летят оранжевые рыбы
густым безвольным липким косяком,
как купленные меценатом трибы.
Всё голосует: близится зима.
С дерев срывает ржавые погоны
суровый вихрь, и листьев кутерьма
напоминает краски на иконах.