Пётр Корольков - поэт и динозавр

Серое утро порывами ветра всклокочено.
Пуст и беспечен, я скован бездействия пленом.
Жизнь – автостоп; одиноко стою на обочине.
Грязные звуки плывут по отравленным венам.
Нервные срывы, а может быть просто куражась,
Будней бетон я крошу в порошок сумасшествия.
В новую пропасть шагаю не глядя, торжественно;
Грудь разрывает бесцельная ажиотажность.

Бежевой кашей становятся лица знакомые.
Мнимый покой, и из дома не выйти неделю.
Ползает взгляд, превращается мозг в насекомое;
Жадно бросаю себя в паутину безделья.
Время слоится; подобие собственной тени,
Тщетно пытаюсь порвать я оковы привычности.
Бремя души и детали несобранной личности
Слабо мерцают узором нелепых сплетений.

Там, где лицемерие превращается в панацею,
в способ избежать большинства проблем и вопросов,
я становлюсь ангелом и демоном в одном лице, и
на судьбу продолжаю печатать слепые доносы.
Продолжаю делать вид, будто ничего не случилось,
для себя открывая реальности новые грани;
без конца и начала надеясь на ту беспричинность,
что с рождения до смерти нас всех хаотично тиранит.
Не нуждаясь ни в голосе неба, ни в накипи догм,
я срываюсь с хождений по старым бессмысленным схемам;
все вокруг заставляю казаться бездумным, бездомным,
вездесущий порядок в себе нарушая системно.
Игнорируя страхи и писаных правил угрозы,
на маршруте своём я отметил узлы переходные;
мой патриарх и судья – Уильям Берроуз,
Эдик Старков – мой адвокат и духовник.

Гроза забирает последние крохи,
из рук вырывая мой сломанный зонт;
последние дети ушедшей эпохи
в экстазе сгорают под клубный музон.
Дорога сквозь слёзы безумно хохочет,
глотая подошвы глазницами луж;
свисают заката кровавые клочья,
огнём обдавая сердечную сушь.
В ноктюрне дворов истончается кожа;
событий состав исчезает в депо.
Без нот сожаления время проложит
на старом пожарище новый окоп.

Закат – торжество декадентов,
восход – манифест футуристов;
дорога в кольчугу одета
колёсного стука и свиста.
Похмелье обратной дороги,
приезда счастливое пьянство;
души обивают пороги
изменчивость и постоянство.
Фасадов щербатые лица
с прогулки за стол приглашают;
дымится булыжною пиццей
мощёная площадь большая.
Залива змеиная кожа
на берег ползёт валунами;
и порт в белом сумраке ожил,
взорвав тишину между нами.
Моргает рогатая башня,
грызёт перекрытий намордник.
Я ключ от событий вчерашних
оставил на острове Мёртвых.

Пеной из пасти слепого дракона
Снег объявил ультиматум весне;
Жёлтые стёкла в синих вагонах
Бьют по безумной глазной белизне

Пляшет на плитах консервный конструктор,
Выварив кашу кирпичных кастрюль;
Полупещерные овощи-фрукты
Выросли в рельсово-шпальный патруль

И швыряет листовки директор небесного бункера,
Стуком в дверь отвечая на шёпот печатных полос

Петли запали в чердачные горла,
Вольные шеи втянув в потолок
Солнце следы свои ластиком стёрло;
Ярко из ярости вырвался клок

Чёрные дыры вползают под веки,
Пьют растворитель компьютерных снов;
Ветер ограбил воздушные реки,
Став океаном несказанных слов

И костёр разжигает директор небесного бункера,
Растирая в золу угольки затухающих звёзд

Без билета время провозит
по знакомым прежде местам;
мыслей стук в голове нарастал —
он сродни надоевшей занозе.
Повторяется старый маршрут;
сон сменяет утихшую песню,
а внутри снова пусто и тесно,
и сомнения заживо жрут.
Цепь из лиц и видений неясных
подо лбом кандалами звенит;
взгляд взметнулся и вышел в зенит,
срезав кромку небесного наста.
Ночь – предвестница будущих драм —
наложила на звёзды запреты;
я несусь сквозь неё без билета,
но уже выходить мне пора.