Евгений Кравец - Дорога в пункт Я. Стихотворения

Эй, человек!
Будь так добр, подойди.
Продаёшься?
Это риторика – знаю ответ…
Но почём?

Я подкопил…
остроумца ищу, вероложца,
Кто не по вкусу просолен был
и наперчён,

Не опустившего взора,
когда презирали,
Кто к пасторальным утехам
вовек не привык,

И, не боясь навсегда
угодить в мизерабли,
В горле не прячет
бессовестный острый кадык.

Нет, я не Дьявол,
сверкающий серной главою,
Тот, кто приводит вас в мир
ледяною рукой.

Нет, я – Талант,
и я выкуплю сердце живое,
Сколько бы ни торговался
сквалыга Покой.

Тха… Тха… Тха…
Три коротких выдоха только грудью —
отключив диафрагму, обездвижив сердечные клапаны,
усмирив вибрацию бёдер, залапанных
одноклассником в сальном отцовском бьюике…
Я шагну и побуду жратвой на серебряном блюде.

По-гекконьи уставится, не моргая,
черепную коробку бесстрастно вскроет,
надиктует готовый вывод: я – полароид,
моментальный, как озарение попугая…
деловито жужжа, признаю́ языки врагами.

Но впервые меня не едят, а пробуют,
отделяя любовно от розовых спаек волокна;
в исступлении жреческом всматривалась и глохла:
тело страхов моих, дородная недотрога,
в полушариях ныло, словно они – утроба.

Если зрение ищет эстампы, крачек, секвойи
Или угли коптящих уютом немых бегоний,
То хоть témpus edáx 1 1 Témpus edáx, homo edacior (лат.) – Время прожорливо, а человек ещё прожорливее , и беспамятство сложено вдвое —
золотушным руном укрываясь, на лу́ны воя,
оставайся навеки в халатно открытом загоне.

Сердце мое – Йерусалим,
ребра мои – стены плача,
Мертвой улыбки розовый дым,
В мыслях таинственных прячу.
Став Незнакомкой званых миров,
Тесному времени внемля,
Даже горжусь тем, что я не готов,
Медленно лечь в эту землю.
Мне бы допить расточительный взгляд
и без смятенья расстаться.
Мне бы мильоны столетий назад
Под скорлупой зарождаться.
Я отрицал бы тот чопорный сон,
Где каждый с событием сросся,
И чаще с эпохою отождествлен,
Чем с бытовым неустройством.

С безлюдных крыш и шумных магистралей,
Из подворотен и нервно мерцающих окон
Зеленый мрак кричит, что его обокрали,
Тяжелой грудью упали к кровавым истокам,
Силком обидной свободы сдавили каменный крест.
Мы ожили в ногах, тех, чьи стяги забвенья короче.
А среди изобилья чумой опаленных невест
Умирало младенчество грубо приласканной ночи.

Все спорилось… Как, помнится, давно,
Зелеными ладошами взрывая
Красу пестрящую обыденного рая,
Расстрига-ветер сжег мое окно.

Топорща взгляд пустующих очей,
Наполнив мукою мешки незримых легких,
Покалывая плоть, пустил по небу токи,
И у камина сел, как юный книгочей.

Он понукал рудые языки,
За ниточки привязанные к пальцам,
Лишь отчужденный ум бессонного страдальца,
Оставил на мгновенье свой замшелый скит.

И, надо же, достался мне!
Как череп мой ему, должно быть, тесен!
Но не беда: читал намедни в прогрессивной прессе,
мозг так же часто протекает и в спине.

Я стал всеведущ, быстр, красив и смел,
мог наблюдать движение корпускул…
Выдерживать подобную нагрузку,
Наверное, я б долго не сумел.

Я посетил давно уснувший сквер,
И усмирял террор беседой кроткой,
Из ила поднимал дымящие подлодки,
Воссоздавал щедроты темных недр.

Но вскоре ум ушел, истек, как лунный свет,
Мне стало нечем назидать своим грядущим детям,
Ведь, как и ранее, один крамольный ветер
Гулял в такой гостеприимной голове.

Каждый шаг бесконечно труден.
Не о Боге – об амплитуде
Должен думать в своем пути.
Пресмыкаясь, как скользкий Голлум,
Головой не задену пола
И продолжу вперед ползти.

Потолок уже мной исхожен
До прерывистой шейной дрожи,
До искусственных снов и рвот.
С аппаратом вестибулярным
Сверхтиражные окуляры
Вытворяют переворот.

Через стёкла инвертоскопа
На больную смотрю Европу…
Или нет? Может, я привык?
Там намазы гудят с окраин:
«Ты терпим, оттого бесправен:
Кто согласен – всегда безлик»