Марина Бородицкая - Крутится-вертится (сборник)

Когда-то, когда я была и жива, и права,
И ластилось солнце ко мне на последнем уроке, –
И сами, как в сказке, меня находили слова,
И сами же строились
в сказочно стройные строки.

А я удивлялась – а я их совсем не звала!
Лениво черкала
в тетрадках для лекций не важных,
В кафе возле липкого от лимонада стола –
На пачке «Столичных»,
на хлипких салфетках бумажных.

Теперь – погляди же, мой глупый,
счастливый мой брат,
Которого ищут слова –
и записывать лень их –
Вот я, разложив безнадежно
бумажный квадрат,
Как чеховский Ванька, стою перед ним
на коленях.

В каморке за шкафом, исконно моей, –
Сестрёнка грудная и мама при ней.

Сестрёнка кряхтит и мяучит во сне.
С отцом на диване постелено мне.

…Опять среди ночи вопьётся в мой сон
Тот сдавленный вой, тот мучительный стон –

«Огонь!» – он кричит, он кричит на меня –
Боится огня или просит огня?

«Огонь!» – он кричит, я его тормошу,
Зову и реву и проснуться прошу…

А утром он чайник снимает с огня,
В колготки и платье вдевает меня,

Доводит во мраке до школьных ворот
И дальше, сутулясь, со скрипкой идёт.

Мне как-то снилось: я иду большая,
Как старшеклассник в стайке первачков,
Ладонями небрежно пригашая
Блеск чьих-то лысин и седых пучков.

Я перешагиваю мостовые,
Маячу в небе, как громоотвод,
И тычутся автобусы живые
Горячими носами мне в живот…

Будильник. Транспорт. Снова я зажата,
В лицо мне – спин ворсистая броня.
А милые мои акселераты
Всё дальше вверх уходят от меня.

Я когда-то жила от звонка до звонка:
От звонка твоего до звонка.
А теперь телефонная трубка легка
И спокойная медлит рука.

В том нежнейшем июне, в начале начал
Я б могла, как челнок о причал,
Грохнуть тот телефон, чтобы он не молчал,
Чтобы он навсегда замолчал!

…Ах, как трубка легка, как спокойна рука –
Мне б на место того дурака,
Что сегодня живёт от звонка до звонка:
От звонка моего до звонка.

Не выйдет амнистии нам от зимы,
И солнце о нас позабудет.
Читаю, читаю над всеми дверьми:
«Нет выхода». Что ж это будет?

Я помню, я помню, бредя по пустой,
Просвистанной парковой зоне,
Как лопнула склянка с замёрзшей водой,
Оставленная на балконе.

…Здесь лыжники спросят, по насту шурша:
«А эта фигура откуда?»
А это – моя голубая душа,
Принявшая форму сосуда.

Возьми меня в ученики
И говори мне: мальчик.
Мне все прозванья велики,
Ты говори мне – мальчик.

Ты в заклинаньях знаешь толк
И в древних тайных чарах,
А я умею клянчить в долг
У лавочников старых!

Когда зайдёшься ты тоской
В своей холодной мастерской
Среди пустых бутылок –
Пускай он будет под рукой,
Пушистый мой затылок.

Себе на кисти отбери
Помягче завитушки,
И краску с пальцев оботри
О кудри на макушке.

Я стану грунтовать холсты,
Проклеивать картонки
И даже, коль захочешь ты,
Оденусь, как девчонки.

Мне только ждать твоей руки,
Держаться к ней поближе…
Возьми меня в ученики.
Возьми меня.
Возьми же!

Единого не было бога в моем дому:
Яриле, Зевсу, Тору – и никому!
И если Символ Веры я перейму,
То я из уст твоих его перейму.

Три тыщи язычников –
родом из наших мест.
Три тыщи безбожников –
вышло из наших мест.
И если я когда поцелую крест,
То я на твоей груди поцелую крест.

Шпагу мне! Я сегодня играю
влюблённого лорда,
Он прощается с милой,
поскольку идёт на войну.
Он ей пишет стихами: не плачь, мол,
решился я твёрдо,
И других не люби,
а вернусь – я бока им намну.

Впрочем, что я! Отставить! Он пишет:
«Прощай, дорогая,
Слёз жемчужных не трать –
лучше бусы из них нанижи,
Но верни моё сердце,
чтоб радостно шёл на врага я,
И, как ладанку, в бой
мне сердечко своё одолжи…»

Так он весело, лихо, красиво
бумагу марает!
Этот странный, старинный костюм
я примерить должна:
Мне к лицу и трико, и кол е т,
а жабо натирает,
Мне идёт этот слог и размер,
только рифма тесна…

Ну же! – лихо, легко и отвесно,
как в воду вонзиться,
И свободней, свободнее,
с радостью в каждом персте,
И уже не лицо моё –
облик иной отразится
В этом дьявольском зеркале,
в белом бумажном листе!

Мёртвый лорд подбирает на лютне
мотивчик весёлый,
Триста лет его нет, а гляди,
всё такой же шальной.
…И однажды, одетая мальчиком,
вскрикнет Виола:
«Это ты, Себастьян? Ты воскрес
и вернулся за мной!»

Мне жить так ярко – будто кистью,
Зажатой в детском кулаке:
Дни – в солнце, цвета спелых листьев,
А сны – на лунном молоке.

Как зыбко, милый, как нетяжко!
И я всё проще и звучней
Пою… пою, как неваляшка,
От сладкой тяжести твоей.

А был ты не друг, и не сват, и не брат –
Ведро мне донёс от колодца.
И был ты улыбчив, кудряв и женат,
А вспомню – душа рассмеётся:

Какое нас вёдро застигло врасплох,
Какая весёлая сила!
И имя твоё означало – «как бог»,
А отчества я не спросила.

И не было к ночи незваных гостей,
И я не сказала «не надо»,
И было у нас девяносто детей –
Аж два пионерских отряда.

Был хлеб из столовой, и чай для питья,
И общие песни для пенья,
И с круглою раной гитара твоя,
Дрожащая от нетерпенья.

Не болью, не варварством, не воровством
Осталось, лишь тайным богатством,
Лишь радости с радостью кратким родством
И кровосмесительным братством!

Лишь стойкость веселья, да скудость вестей
Осталась, да песня – примета, –
Да где-то живут девяносто детей,
Что нашими были всё лето.

Белокурый, белокрылый
Парикмахер молодой,
О, взгляни на хвост унылый,
На подшёрсток мой седой!